— Теперь и я вижу, что не следует вместо дурака Богу молиться, — успокоенно рассмеялся Миддлуотер. Фраза вырвалась у него совершенно неожиданно для себя самого, на русском. — Русский, будучи ненормальным, ведёт себя, как обычный человек: ищет выход из безвыходного положения, рвётся к свободе. Правильно. Всё за себя надо делать самому. Кроме глупостей, ведущих в тупики. Меня ты убедила, подобное на себе я испытывать не хочу. И никому не пожелаю. Вот разве только выспаться… Нелишне, но нет времени. И комфорта для сна в твоём лабиринте маловато. По сути, лабиринт-сторож — это тоже гуманное оружие.
Госпожа Одо удивлённо приподняла брови, подумала и согласно кивнула:
— Да, тоже, сэр. Вероятно, уже скоро ты сможешь разговаривать с Борисом Густовым по-русски. Что касается пословицы… Я сейчас как раз изучаю русские пословицы, и эта звучит: «Научи дурака Богу молиться, так он и лоб расшибёт». Как тебе нравится моё произношение, Джим?
— Ого! Оно почти безупречно! Я изумлён и восхищён. Я в восхищении!
— Я говорила тебе, что у меня собственный метод сверхускоренного изучения языков.
— У каждого своё. А помнишь, Эйко, это высказывание: «Я в восхищении!»? Откуда, ответь мне, цитата, дорогая? — спросил Миддлуотер.
— Ты победил, Джим, пока не знаю…
— Бессмертный Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита». Это высказывание много раз повторялось на балу у сатаны.
— Прочту или прослушаю обязательно. Ты меня уел, — чисто по-русски, под конец фразы вполне конкретно выразилась госпожа Акико Одо и вернулась к более привычному английскому:
— Однако на вторую же ночь Густов вновь попытался повторить неудавшийся было побег. На этот раз он действовал молниеносно и успел пролететь, подобно метеору, почти половину пути до выходной двери. А дальше произошло всё то же самое. Сперва прекратилось его продвижение к выходу из здания. Потом закрылся путь обратно. Борису становилось всё теснее и теснее. Своими действиями он сам включил подачу газа и уснул. Пришло время воздаяния за неправильно выбранное поведение. И я ускорила работы по размыванию того, что так ему понравилось в чужой душе. Я смою, вычищу из его памяти всё то, что позволяет русскому считать себя американцем Майклом Уоллоу. Вряд ли и теперь он замышляет новый побег. А если побежит снова — никуда он не денется, итог будет тот же самый.
Миддлуотер был совершенно удовлетворён тем, что увидел на этот раз, и почти успокоился.
— Не желает ли мистер полковник отужинать? — Госпожа Одо постаралась быть отъявленно любезной в качестве гостеприимной хозяйки дома и, кроме того, задала этот вопрос по-русски с видимым удовольствием. — Нынче жареная треска под бобовым соусом и салат с кремом из сладких бататов и морских водорослей, сэр.
— Нет, благодарю, я снова сыт, а самое «горяченькое» я оставил на потом. Иначе не смог бы с тобой общаться. Я устал, да и не по мне такие зрелища, но деваться некуда. Сейчас ты мне его… Хочу сам теперь взглянуть на этого твоего русского. И я уеду.
Миддлуотер поднялся и попросил:
— Пожалуйста, покажи мне его.
Госпожа Одо вывела на монитор картину обзора палаты, в которой пребывал русский лётчик, и пояснила, что его сейчас поведут на процедуры в бассейн:
— Именно этими процедурами осуществляется ускоренное изъятие личности, в которую он себя поместил.
— Он сейчас в состоянии обслуживать себя? — спросил Миддлуотер, демонстрируя своим вопросом, что несмотря на утомление, он способен всеохватно контролировать ситуацию и проявлять свою заботу о деле даже там, куда не всякому боссу захочется заглянуть.
— Никто не упрекает нас за пору младенчества, — с печальной снисходительностью и тоже чуть устало улыбнулась госпожа Одо. — В чём-то он сейчас действительно похож на младенца и делает свои интимные дела сам, но когда подтолкнёшь. С ним в этом плане очень хорошо обращается Саи-туу.
— Прекрасно, подотрёт ему задницу, хоть какая-то реальная польза от монаха… Пожалуйста, проводи меня к твоему русскому, — сказал Миддлуотер. — Я всё-таки хочу посмотреть на него живьём.
Они поднялись на лифте в лечебный корпус и остановились в холле, ожидая, когда в сопровождении служителя-санитара русского поведут в бассейн на специальные процедуры.
Акико взглянула на Миддлуотера и поняла, что американцу было бы неприятно и, пожалуй, страшновато прикоснуться к Густову. Тогда она сама подошла к Борису и положила ему ладонь на спину. Густов двинулся вперёд неверными шагами. Русский лётчик пошёл через холл, а она осталась стоять на месте, и к ней приблизился Миддлуотер. Двигаясь, как человекоподобный шагающий механизм, Борис добрёл до стены, почти в неё уперся и остановился. Похоже, он и не видел поворота из холла в коридор. Служитель подошел к Борису и под руку повёл его в процедурный кабинет, где перед бассейном на тело больного должны были наклеиваться датчики объективного контроля. Одновременно эти датчики тщательно изолировались от влаги.
Миддлуотер двинулся вслед за Борисом, замер в дверях кабинета и долго ещё смотрел на больного. Борис остановился посреди кабинета и принялся водить руками с растопыренными пальцами в воздухе. Коренастый служитель, собиравшийся раздевать больного, отошёл в сторонку.
Борис не замечал вокруг себя никого и ничего, просто стоял и водил руками перед собой и над собой, словно своими замысловатыми движениями что-то ловил или доставал из воздуха, а временами как будто рвал что-то и обрывки с нескрываемой ненавистью отбрасывал.
Джеймс пересилил себя, медленно приблизился и заглянул русскому в глаза. Ему показалось, что они у Густова настолько неживые, что его явственно обдало мертвенным холодом из жухлых, со съёжившимися глазными яблоками очей больного. Зрачки у свихнувшегося русского походили на две полые трубки, уводящие в глубины не души, а в какой-то немыслимый леденящий мрак, в жуткую чёрную пустоту. Миддлуотер отшатнулся.
— Посмотри на его губы, Джеймс, — негромко сказала госпожа Одо, останавливаясь за спиной американца. — Сейчас я не могу понять, что он беззвучно шепчет. Мы делаем запись движений губ, но у нас пока нет такого специалиста, который читал бы по губам с русского языка. Тоже придётся выучиться самой.
— Потом, всё это лучше потом, — сбивчиво и как-то невпопад пробормотал потрясённый Джеймс. — Уйдём отсюда, не будем им мешать. Присядем в холле. Но ведь это жестоко… В таком ужасном состоянии я… Я всё-таки таким его ещё не видел… Если б не в дорогу, я бы сейчас крепко выпил.
Он вышел в холл и опустился в удобное кресло.
— Одно я понял, — сделав волевое усилие, наконец сказал Миддлуотер. — В таком состоянии бежать от тебя он не способен. Это успокаивает. Но… Неужели он совершенно не помнит себя? Он ведь был здоровым, бодрым, сильным человеком… Что, что могло так на него подействовать? Что ты собираешься с ним делать? Неужели тебе не жаль его мучить?
— Взбодрись, Джеймс, это ты говоришь мне явно сгоряча, — стоя напротив Миддлуотера, с грустной, но успокаивающей профессиональной уверенностью в голосе заговорила госпожа Одо. Джеймс смотрел на её туфли и ноги.
Акико это отметила, но поняла, что Миддлуотер всё ещё вне себя и равно не воспринимает ни того, ни другого:
— А имеем ли мы с тобой, милый Джеймс, право на подобную псевдожалость? Это моя повседневная работа, а не просто, как ты говоришь, нечто «горяченькое», будоражащее эмоции и щекочущее нервы, и я бываю удовлетворена, если мне удается действительно помочь человеку. Это моя работа и моё служение. Да, очень жаль, но так надо! Хирургу тоже жаль, но он берёт нож и режет, спасая жизнь. Да, это действительно страшно. Ты носишь в себе целый мир, Джим. Ты помнишь своё детство, родителей, семью, жену и дочь. В твоей памяти цвета утренней или вечерней зари, бездна запахов, вкус коньяка, ананаса или винограда, рокот прибоя, плеск волн и шум дождя. Тепло костра, огненный свет солнца, скрип снега и блеск любимых глаз. Всё это ты носишь в себе, а у него теперь ничего этого нет! Я всё стёрла.
