Чтобы не потерять с непривычки сознание и выстоять, я, глядя на неустанно работающие руки Зои Гавриловны, начал урывками вспоминать о том, как моя Надюша буквально только что, сегодня, нет, уже вчера, вечером, листая альбом с живописью, приобретённый ею всё в том же местном книжном магазинчике, читала нам вслух о великих фламандцах. В Антверпене до сего дня сохранился дом великого Рубенса. Не менее великий Ван Дейк, которого английский король Карл I сделал своим придворным живописцем, с натуры записывал огромное полотно в несколько часов. Великолепные портреты каких-то придворных всеми забытого казнённого короля работы Ван Дейка сегодня может видеть любой желающий. «Сколько же ещё она будет зашивать этого придурка?» — думал я о Зое Гавриловне, благословляя её великие животворящие руки и проклиная все и всяческие человеческие слабости, в том числе ближайшую, мою собственную — физическую. Наверное, от лицезрения крепкой фигуры Зои Гавриловны сам великий Рубенс пришел бы в творческий восторг и с удовольствием написал бы античную аллегорию с Зоей Гавриловной на первом плане. Скажем, заново переписал свой знаменитый «Союз Земли и Воды». Богиня земли Кибела зашивает истыканного ножами пьяниц бога морей Нептуна в операционной богом забытого сахалинского посёлка Комсомольск. Рубенс, может, и влюбился бы в неё. Но этой и скромной и божественно великой женщине выпал иной удел.
Когда утром мы вдвоём, с трудом передвигая очугуневшие ноги, переместили раненого на каталке в палату и переложили, Зоя Гавриловна принесла мне в мензурке пятьдесят граммов спирта, подала и коротко сказала: «От стресса, чтобы спал. Спасибо, Кирилл». Я помню, в синем свете туманного позднего утра, еле пробивающемся вглубь распадка между обступающих посёлок сопок в единственное, но большое квадратное окно ординаторской, медицинский спирт показался мне денатуратом, подкрашенным фиолетовыми чернилами, чтобы сдуру не тяпнули по ошибке. Такой обычно заливают в спиртовки. Я даже проверил спирт на просвет. А когда с осторожностью выпил, оказалось, что глотать почти нечего, чистейший спирт весь впитался прямо во рту, словно испарился ещё на языке.
Она подождала, пока мензурка освободится, и потребовала: «Покажи руки».
Я поставил сухую мензурку на подоконник и с удивлением протянул ей обе руки. Подумал, что она хочет проверить, не задрожат ли у меня руки после выпитого спирта. Или после сверхтрудной операционной ночи.
Зоя Гавриловна повертела в своих профессионально очень сильных руках мои пальцы так и эдак, погнула, выпрямила, потом ещё как следует их помяла и сказала: «Смотри-ка!.. С такой маленькой крепкой кистью только операции делать на малом тазе, бедные женщины тебя потом на руках бы носили. Бережные руки! Ну, марш домой спать, живо-быстро. И никогда больше не думай, что с ним могло бы быть». Сама осталась дежурить у постели спасённого моряка и вести приём уж совсем неотложных.
В посёлке всё уже знали. В тот наступивший понедельник мне передали на работу не выходить. Я и без того не в состоянии был пошевелить ни руками, ни губами, ни, тем более, разговаривать с домашними. Не смог позавтракать и долго не мог уснуть. Всячески стирал из памяти сменяющие одна другую кровавые картины ярко освещённого операционного поля, страшнее, чем на провинциальной скотобойне, но безуспешно, и пытался сосредоточиться на том, чтобы думать только о Зое Гавриловне и о том, что она не сможет уйти от раненого из этой захолустной больнички ещё несколько суток кряду, раз уж не способен был пока избавиться от непривычных ночных впечатлений. По ней ведь никогда не было видно на улице, что она возвращается домой после трудной операции. Она всегда была в идеальном порядке и полной боеготовности, как и её больница. Не сразу пришло в голову, как она с этой ночи доверительно стала обращаться ко мне на «ты». Сколько раз потом я посматривал на мои неожиданно для меня пригодные к хирургической работе пальцы и вспоминал удивительные слова Зои Гавриловны о бережных руках.
Теплоход «Хилок» забрал пострадавшего, придя снова в Комсомольск где-то через месяц или полтора. Парень учился уже передвигаться с палочкой, местные обидчики его навещали, снабжали куревом и подкармливали. Наверное, приносили и стандартную выпивку, чтобы мореман подбодрился и не засох на берегу. Не думаю, что заурядный местный казус попал хоть в какую-то сводку происшествий — кому это надо? Выжил человек — и ладно.
Зое Гавриловне от капитана и команды через весь поселок привезли на горизонтально установленной платформе трактора-трелёвщика невысокий бочонок малосольной сельди, килограммов этак на тридцать или сорок, никому и в голову не пришло взвешивать. Большую часть вкуснейшей, деликатесно приготовленной рыбы она передала в больницу и раздала ближайшим соседям, включая Соболевых. Хотя в нашем доме, как здесь и в любом, весь чердак был увешен вяленой рыбой, а в подполе, вместе с картошкой-моркошкой, хранились соленья-маринады, «хилковская» селёдка всё же очень понравилась. Стократ дороже рыбы была выказанная тружениками моря честь. И то и другое она приняла, как должное, без малейших эмоций.
И вот теперь мне крепко поверилось, что, не дай бог, случись что родами с Надеждой, Зоя Гавриловна не отойдёт от моей жены, пока всё не будет в полном порядке, из любых передряг на себе вытащит. Уже стоя на борту катера, я понял, что в ту трудную ночь Зоя Гавриловна выбрала меня, юнца, сопляка, не из-за моей якобы интеллигентности, я и не знал и не понимал тогда, что это такое, ведь каждый вкладывает в это расплывчатое понятие свой смысл, а я и сегодня радуюсь и горжусь, что стал авиационным инженером. Нет, не думаю, что я ей нужен был, как сугубо интеллигентная личность. Уж кто там был истинный русский интеллигент, так это она, Зоя Гавриловна. Случись горькая нужда, главврач, конечно, подчинила бы себе и заставила помогать обоих вечно похмельных подчинённых почти мужского пола: древнего больничного конюха с его кривыми грязными пальцами, а также предельно медленно, дремотно переставляющего по дороге свои старые нечищеные копыта мерина Николку, если бы рядом вообще больше никого не оказалось. Просто не всякий человек смог бы выстоять у операционного стола ночь напролёт, согнувшись, с руками на весу, стеснённым собственным дыханием и донимающим животом, мучительно передавленным совсем не маленьким весом своих же грудной клетки, плечевого пояса и головы. Вот почему хирургу, кроме всего прочего, нужны физическая сила молотобойца, выносливость вьючного осла и лошадиное здоровье. Наверное, я нужен был ей из-за моей молодости, из-за элементарной физической силы. Не окажись меня, она поставила бы к операционному столу обидчиков-пьяниц и заставила их сменять друг друга, если кто сляжет.
С Зоей Гавриловной Антоновой связана ещё одна не очень смешная медицинская история, в которой мне тоже пришлось принять косвенное участие.
В Комсомольске у меня появился временный приятель, студент-украинец Тарасик Москаленко. Мы работали в одной бригаде, жили неподалёку, вместе ходили обедать дома, поскольку столовой в лесоцехе не было, и по дороге судачили обо всём, что в мире происходило.
Как-то нас ещё до еды перехватила Зоя Гавриловна в косынке и плаще от холодного моросящего дождя, резиновых сапожках прямо на босу ногу и со своим дорожным саквояжиком в руке. И повела обратно к морю. Оказывается, в посёлке в очередной раз забузила старушка-хроничка, на которую время от времени находило, и она начинала гоняться за домашними с угрозами и швыряться в них всем, что под руку ни попадёт, а то и набрасывалась.
— Только отвлеките, — попросила Зоя Гавриловна, — надо поставить ей укол. Она как раз украинка, Тарас. Не сумеете отвлечь — разрешаю действовать силой.
Когда мы пришли, хитрющий, как сам Одиссей, хоть и юный, хохол Тарасик решительно постучался в окно и на чистисенькой украинской мове попросил у матинки разрешения зайти в хату, чтобы напиться, «бо в горлянке дуже засохло». Так же решительно он вошёл и в дверях приостановился. Заговорил с больной ласковым-преласковым медовеньким голоском. Она уже успела взять в руку кухонный нож, похожий на тесак, которым удобно щепать поленья на лучину для растопки, но вошедший оказался ей незнаком, зато вежливо говорил с ней на безупречном языке её далекой юности, и теперь она не понимала, как с ним поступить.
