Он так и сказал: «самую пронзительную повесть». Эти слова впечатлили меня больше, чем те, о его Рахили, которые он произнёс с особенной гордостью. Но упоминание об Айтматове заставило меня задать самой себе вопрос: «А есть ли сейчас в Израиле писатели такой же мощи? Эзра о них промолчал. И где они есть ещё, если есть». Валентина Распутина и Виктора Астафьева на русском я прочла только через полгода, следующей весной, в моё трудное время.
Среди нахлынувших на нас мыслей и чувств и этот вечер пролетал незаметно. И я не знаю, почему среди безбрежия гобийских песков Бен Мордехай, не теряя всё же присущего ему юмора, совсем как мальчишка, размечтался о песенном белом пароходе: то ли близилось время отпуска, то ли соскучился по своей далёкой любимой.
— А о том, что касается памяти души, — заметил Бен Мордехай при очередном повороте разговора, и я избирательно вновь обратила внимание на его слова, — вам, мисс Челия, лучше бы побеседовать с нашим военным врачом майором Кокориным. Он русский, и в этих деликатных вопросах разбирается гораздо лучше, чем кто бы то ни было.
Я поняла, что навсегда запомню эти мордехайские гобийские вечера. Ведь Эзра, как никто, умеет бережно снять тончайшую покровную кожицу с самого сердца и мудро дать ему часок проплакаться, чтобы очиститься, а потом всенепременно помажет пёрышком, смоченном в елее, и даст душевным ранам зажить. Это он заставил меня, когда я размышляла о родителях Бориса, снова вспомнить и моих отца и мать, которую я знаю лишь по рассказам. И, когда в самом начале одиннадцатого мы сердечно распрощались с Эзрой, неторопливо вышли из его гостеприимного домика и потом целую бесконечно длящуюся вечность под руку проходили с Борисом под негасимыми и, кажется, безмолвно звучащими гобийскими звёздами каких-то двадцать шагов к себе, мне вспомнились поэтические строчки проникновеннейшей Рины Левинзон из тонкой книжечки «Седьмая свеча» с полки Рахили с немудрящими бюстиками Моцарта и Бетховена:
Не казни меня, Господи, смертью отца,
Никогда — ни потом, ни сейчас.
Эта боль без конца,
этот свет от лица,
от родных, угасающих глаз.
Посмотри — вот он ходит, он легче пера,
он, того и гляди, улетит.
Ты пошли ему, Господи, силы с утра,
постарайся, покуда он спит.
Я взяла единственную книжечку на понятном русском языке с полки Рахили, чтобы перелистать, чисто машинально, не осознавая — почему ещё, — но увидела знакомое с сегодняшнего утра и отныне дорогое на всю жизнь имя и невольно вчиталась. Это было как будто о моём отце и обо мне, ударило в голову и сердце, и на целую минуту я застыла и онемела. А потом продиктовала незаменимой Джоди только одно особенно тронувшее меня в этот вечер стихотворение, потому что в утро именно этого дня, когда я нуждалась в нравственно подкрепляющей подсказке и дала карманной помощнице задание подбодрить меня афоризмами, та деловито пробормотала, как если бы и впрямь хотела поскорее от меня отвязаться:
«Если ты считаешь себя хорошим человеком, то и веди себя так».
Я вздрогнула от хлёсткости и неожиданной верности этих слов.
Джоди назвала автора — русскую и израильскую поэтессу Рину Левинзон. Я запросила что-нибудь ещё, так и сказала ей: от Рины. Джоди послушно поискала и без лишних эмоций, словно всенародно признанный оракул, небрежно произнесла:
«Нет ни одного человека на свете, который был бы важнее другого человека».
Не сразу я осмыслила всю глубочайшую мудрость приведенного Джоди Рининого высказывания, а когда постигла, то подумала, что, и действительно, ни один взрослый, полный сил, уверенности и самомнения, не вправе быть важнее ребёнка или немощного старца. А ведь эта мудрость превыше мудрости почти всех известных писаний и абсолютно всех наук, где подобного гуманитарного уравнения существования человека на белом свете просто нет!
И теперь, этим вечером, я прочла Ринины стихи, настолько остро врезавшиеся и в меня. Какая же умница эта Рина! Мне показалось не рассудком, а чувством, что была в России ещё одна поэтесса такого же чистейшего, кристально прозрачного нравственного, сердечного и умственного склада, того же тонкого душевного корня, что и удивительная Рина Левинзон, — незабвенная в среде русской интеллигенции, как рассказывал мне недавно Такео Ичикава, Марина Цветаева. Специалист в русской филологии, Ичикава сам увлекался стихами Марины Цветаевой и хорошо знал и её поэзию, и многое другое о событиях её несчастливой жизни.
Книжечку Рининых прекрасных стихов и врезающихся в память неожиданных афоризмов отпечатали, кстати, как это ни удивительно, не в Израиле, а в России, в крупном уральском городе, где бывали и родители Бориса, — Екатеринбурге. Я прочла, что издала книгу мне неизвестная Н.П. Барсукова. Спасибо и вам, уважаемая Н.П.!
В тот же вечер я приобрела и скачала себе эту книгу из Интернета.
Джоди попутно, сама собой, без моего запроса, выдала ещё одно высказывание Альберта Эйнштейна: «Знать, что на свете есть вещи, превышающие наш разум, но которые познаются нами и скрывают в себе высшую мудрость и высшую красоту — вот что, по-моему, означает веру в Бога». Я поняла, моя верная Джоди, как оракул, выдала мне афоризм на будущее, по каким-то своим о нём представлениям.
Ни Марина Цветаева, ни Рина Левинзон не остались в России жить и вынужденно её покинули. Первая избрала добровольный уход из жизни, вторая — добровольный отъезд, алию, свой личный исход в страну обетованную, хотя Рина в стихах и афоризмах никогда не жалуется на судьбу и несчастливой себя не считает.
Нет, не зряшным оказался и этот тихий вечер в уютном домике Бен Мордехая, с чаепитием, прозвучавшими записями старых песен, их добродушными истолкованиями и прочими умными разговорами о разном. Кое-что важное я, здесь, в Гоби, и сегодня поняла. Оказывается, не всякий душевный корень приживается в российской суровой земле. Вот к какому неожидаемому выводу подвёл меня музыкально-философский вечер за чаем с Бен Мордехаем.
А я, даже не поэтесса, а просто японская женщина, Акико Одо, я смогла бы там, в России, прижиться?!
Незаметно для Бориса я вытерла слёзы перед крыльцом, чтобы из-под звёзд не внести их на свет в нашу прихожую. Звёздам слёзы мои доверю, звёзды — свидетели молчаливые.
6. Каждому человеку для полноценной жизни нужна вся Вселенная
Нам с Акико суждено оказалось пробыть на транспортной авиабазе ООН в Монголии меньше даже двенадцати дней, и это всё ещё совместное наше время, прожитое в самом сердце огромной Азии, в различных своих местностях зачастую так не похожей на саму себя, сегодня кажется мне каким-то удивительно необходимым для нас обоих. Необходимым на судьбу, на всю оставшуюся каждому из нас жизнь. Значение этого времени нам, я, как и Акико, верю, придется обдумывать и переосмысливать ещё долгие годы и годы потом. Ведь, рассуждая здраво, понимаю, что побывать здесь, в Великих центральноазиатских песках дано совсем не каждому. Нас привела сюда, я думаю, сила, более могущественная, чем покоряющаяся ей судьба, причём, как кажется, не только на познавательную экскурсию.
Чудесную, волшебную страну Шамбалу искали очень многие: и частные лица, рисковые безденежные одиночки, легкомысленно бродящие налегке, — любители пощекотать воображение сверхощущениями потустороннего экстрима, вскоре часто погибающие в невозвратной глухомани без малейшей надежды на помощь, потому, что никто не знает ни о предпринятом наудачу походе, ни о возникшем смертельном препятствии, — и экспедиции, снаряженные на собранные по подписке пожертвования или даже на крупные государственные ассигнования. Взять хотя бы засекреченные три эсэсовские поисковые партии из гитлеровской Германии либо красную экспедицию Главполитуправления ОГПУ из тогда только что возникшего Союза Советских Социалистических Республик. Русские и немцы, не сговариваясь, разновременно, но ещё до начала Второй мировой войны побывали на Тибете. Разыскивали и Шамбалу, и малейшую информацию о Шамбале там, в знаменитом высокогорном городе Лхасе и его окрестностях, у истока великой реки Брахмапутры, а не в песках Гоби. Мне же всё чаще кажется, что притягательная для десятков, если не сотен тысяч поисковиков таинственная Шамбала — не земная географическая местность, а чисто духовное пространство, и энергетическое сердце этого духовного средоточия ныне находится, наверное, над или под Великой Гоби. А может быть, и «над», и «под» Великой пустыней. Для чего-то ведь Гоби на белом свете есть, сказал я любимой, и она со мной согласилась.
