— Я вывожу на монитор схему твоего МиГа. Что такое отстреливаемая капсула? Это миниатюрный автономный двухместный летательный аппарат, который, будучи отстрелен от самолёта, при необходимости способен самостоятельно пролететь до полутора тысяч километров, то есть от Москвы до Парижа, а если в другую сторону, на восток, то от Москвы до Екатеринбурга, и приземлиться в пригодных для этого местах, которых… — Он отхлебнул из бокала своей алкогольной смеси. Помолчал, наслаждаясь любимым вкусом, и мелкими глоточками допил всё. — Повторяю: которых на полутора тысячах километров трассы сегодня на цивилизованной суше должно оказаться в любую сторону не одно и не два. Но и приводниться капсула может тоже.

— Мне нечего добавить, Джеймс, — отозвался я, хлопнув и сам, и с большим аппетитом закусывая. — Ты сказал.

— Что могло произойти, Роберт?

— А я ничегошеньки не понимаю про этот их полёт, правда, Джим. Всё-таки мне надо бы посмотреть на то, что осталось от машины, потом ещё постоять бы рядом с действующим, не сломанным МиГом, прочувствовать — вот только когда я, наверное, хоть что-то об этом полёте пойму. Ничем помочь пока не могу. Хау, я всё сказал.

— Жаль, — искренне сказал Джеймс, пропустив мое северо-индейское «хау» мимо ушей, и взглянул на Акико с лёгкой укоризной. — Аэрокосмическая машина, говорят, всё-таки утонула. Концы в воду. Ищи ветра в поле. И амба. Президент упоминал при встрече, что Россия на этот раз разрешила — впервые, — чтобы не обязательно в экипаж входил русский. Почему разрешила? А я не знаю этого! Не знаю! Я всегда полагал, что славянин в экипаже служит залогом управляемости машины для подъёма в космос. Почему разрешила, какой у Москвы мог быть свой интерес? Самолёт, вероятно, тоже чрезвычайно дорогостоящий, так почему именно в этот раз так опрометчиво рискнули лететь без русского? Богатые слишком, видно, эти русские!..

— Я, пожалуй, пойду-ка, лягу, разберётесь здесь и сами, — сказала Акико и легко вернула укоризну Миддлуотеру, не ко времени вроде бы чуть приободрившемуся от выпивки или её предвкушения. — Приятного всем сна. И удачной тебе обратной дороги, Джим. Так понимаю, до скорой встречи?

— Да. Скоро к вам прилечу. Салют, Эйко-сан. Сайонара, до свидания.

— Кстати, Джим, — Акико собралась подняться из-за стола, но передумала и ненадолго присела снова. — Хочу сказать тебе, чтобы утром не забылось, я всё-таки прочла Булгакова, его «Мастера и Маргариту». Посоветовалась с нашим специалистом, с мэтром Ичикава. И, надо отметить, не всё поняла в замыслах автора этого романа. Вещь эта удивительна тем, что в ней почти совершенно не прописаны характеры главных героев. Маргарита предстает обычной, хотя и несколько взбалмошной женщиной. Наверное, этой своей непредсказуемостью она чуть-чуть похожа на меня, — Акико лукаво улыбнулась, прищурив и почти прикрыв и без того сузившиеся от усталости и переживаний глаза. — Или, по историческому возрасту, скорее, я похожа на неё. С Маргаритой ясно: она, желая найти любимого, приняла помощь от сатаны. А в отношении мастера я не смогла понять, какой он человек, за что пострадал, почему ему отказано в посмертном пребывании в Свете и дарован лишь покой. Мне ничуть не понятно, что это за герой. Может быть, когда-нибудь прочтёт Борис и разъяснит мне?

Я понял, что Акико не хочет прощания на печальной ноте. Нашла такой штучный нетривиальный ход. Вроде, нейтрализующий, уравновешивающий вариант, вот, какая же она, всё-таки, хитрюга. Миддлуотер недоумённо взглянул на Акико, машинально покивал головой вслед и ничего ей не ответил. Он встал ещё, когда она выходила, потоптался по комнате бесцельно, потом подобрался-выправился, подошел к бару и наполнил другие бокальчики уже виски.

— Я не могу себя заставить выпить за их память, Борис, а при ней о них и говорить себя заставить не мог, — тряхнув головой, дрогнувшим и приглушённым голосом сказал Миддлуотер, когда Акико ушла в свою жилую зону и включила душ в своей ванной комнате, и мягко подсел поближе ко мне. — Два таких классных сильных парня!.. Я не верю, что их нет. Я выпью просто так. А ещё лучше — выпьем за вечное лётное братство.

— Я тоже, Джим. Давай. За вечное лётное братство.

Он сразу налил нам обоим и, не дожидаясь меня, налил и выпил ещё. Усталость Джеймса, между тем, брала своё. Хотя его движения оставались подчеркнуто точными и дозированными, без излишних размахиваний руками вокруг себя, но заострились нос и подбородок. И взгляд стал пронзительным и хищным, как у белоголового американского государственного орлана. Я чувствовал, что ему очень хочется спросить меня о чём-то, но он никак не решается. Мне пришлось поощрить его к дальнейшему разговору. Хищность и робость или неуверенность одновременно меня в Джиме смешили, как, почти, и мою Акико, но я сдерживался. Джим бы меня просто сейчас не понял.

— Я ведь, на самом деле, простецкий американский парень, Борис. Самолёты, моторы, бейсбол и всё такое прочее. У меня семья, которая меня почти не видит, но всё-таки ценит, любит и по-своему счастлива. Двойной праздник всегда. Вначале, когда я уезжаю. Потом, когда я ненадолго приезжаю. Да, это только кажется порой, что нам всё нипочём… Хочу, пусть без подстраховки Акико, задать тебе самый простой вопрос. Можно?

— Так задай.

— Только чтобы у тебя не возникло какого-нибудь свиха… Или завихрения. Не обидишься?

— Здесь русский только я, Джим. И то я в этом не очень уже уверен. «Космополит», да и только, хотя много читал об их российской жизни и посмотрел сколько-то телевизионных программ и видеофильмов. «Ты меня уважаешь? Ты на меня не обидишься?» — по-моему, такие вопросы задают друг другу только крепко выпившие русские.

— Ты не понимаешь или не помнишь, все их задают, — заупрямился Джеймс и прекратил утруждать себя заботой связывать одно произносимое с другим. По-моему, из беспричинного упрямства, чтобы только продолжать говорить самому и не слушать меня:

— Эти русские вечные вопросы: кто виноват, что делать и ты меня уважаешь, — они и есть русские и пусть ими остаются. А все на свете нормальные парни одинаковы, если, конечно, они — настоящие парни, а не… Как это по-русски? Не дешёвка, не фуфло. Поэтому я всё-таки хочу тебя спросить: вот, насколько ты можешь войти в прошлое, даже с картинками, побыть в нём, поразбираться там, повращаться среди них — это ведь не мир мёртвых, как я понимаю? Ты не с мертвецами общаешься, а в их живом виде, в живом состоянии? Ты понимаешь, конечно, меня, с этими людьми, их душами, с которыми ты там, в астрале или где ещё, общаешься…

— С мертвецами, телесными оболочками, я не общаюсь, это верно подмечено, к чему мне. Строго говоря, мертвецов среди сознаний и нет, спящие попадаются…

— Да? Ха! Как-то я об этом не думал. Ну, ладно, как говорят ваши русские… А вот способен ли ты войти в будущее? Хоть одну картинку… Мне так нужен твой будущий полёт! Неужели тебе самому не любопытно? Почему же ни разу ты… — Тоска, прозвучавшая в его прервавшемся голосе, похоже, на время перехватила ему горло. — Я ничего и никогда об этом от Акико не слышал. Почему, Борис?

— Нет, Джим, ни разу. Будущее от меня пока закрыто. Или я пока не умею войти, что тоже не исключено. Мне надо к нему хотя бы прикоснуться, хоть что-то уловить, какой-то звучок, какую-то нотку, хоть крупинку чего-то, чтобы я смог начать распознавать. Как в том полёте на «Сверхкрепости»… Наверное… Наверное, мое личное будущее тоже оказалось стёртым в матрице кристалла души, как и прошлое. Не могу прочитать. Просто-напросто не вижу.

— Что тебе дать сейчас? Какую крупинку?

— Если бы я это знал.

— Тогда… Теория. Это теории. Всё это — красивые и бессмысленные теории, чтобы ещё больше запутать дело, — непонятно к чему вновь с явственно прозвучавшей тоской сказал Миддлуотер. — И вот почему так беспокойно мне под этими монгольскими звёздными небесами… Беспокойно, непонятно всё это, потому что ничего мне не ясно.

— О чем это ты, Джим?

— Да в конечном счете о нравственности, Борис. О морали… Да что там? Вот тебе эскиз, беглый набросок хода моих рассуждений. И не только моих, я, знаешь ли, снова был у президента. Да, я снова у него был. До Акико я не особо интересовался всякими отвлечённостями. Хватит с меня выдуманных абстракций математики. Я про спирали времени и всё такое прочее. Эйко ведь рисовала тогда схему. Время с плюсом, время с минусом. Ты хоть знаешь, какие свойства обнаружены у времени? То-то… А ты поинтересуйся, потом перепиши их по порядку для памяти. Прошлое свершилось, оно было, так или иначе ты его в своей памяти видишь, а будущее многовариантно, его пока нет, оно ещё не наступило. Это ведь не рычаг, не двинешь его туда-сюда, в плюс-минус. Не машина времени. Это душа. Так? Душа. Твоя душа. Душа — это машина времени. Вместо отсутствующего рычага машины к твоей душе какой-то тонкий инструментарий из сокровенных арсеналов работающей с нами госпожи Акико Одо. Но чем-то ведь придётся заплатить за перемену плюса на минус в твоём времени, так? В твоём, моём, в перемене личного времени жизни любого человека. Жадный и недалёкий Рип Ван Винкль, продавший душу дьяволу за удачу и богатство, тот, из старинной голландской, что ли, легенды, — не национальная принадлежность, — сказал президент. Законы изменения личного времени касаются любого, действуют на любого человека. А за счёт чего, скажи, они действуют? Не за счёт же какой-нибудь там физики. Вот так мы невзначай пришли к нравственности, а она производная от… Кстати, уже есть физики, отвергающие существование времени, они считают его всего лишь функцией пространства, вот ещё новые «Эйнштейны»…