А вот с учебой сперва было совсем плохо. Паны наше село не любили, считали его рассадником большевистских настроений. До революции здесь была церковно-приходская школа, но православная церковь сгорела, школу закрыли, а грамотность подрастающего поколения не интересовала никого.
Читать-писать меня научили родители и братья в раннем детстве. Но образование – это все же несколько большее. Отец считал, что мы обязаны стать образованными людьми. Мечтал, что когда-нибудь дети получат высшее образование.
Однажды двери школы распахнулись. И по хатам стал ходить болезненно худой, бледный молодой человек, представившийся новым учителем Станиславским. Он зазывал детей в школу. Самое интересное, никто его туда не назначал, учить он собрался за собственный счет. Но тут проснулась местная власть и все же выделила какие-то средства.
Семен Станиславский был сбежавшим в село подальше от полицейского надзора социалистом. Читать, считать учил качественно, детишек любил, не забывал агитировать за справедливость и социализм. Власти спохватились, что неизвестно кто учит детей неизвестно чему. Станиславского, с учетом его авторитета у местных жителей, трогать не стали. Но прислали еще двоих. Директора, ярого польского националиста. И Химика – отпетого националиста украинского. Первый страдал формализмом, крайней строгостью и чванством. Второй, вкрадчивый и сладкоголосый, профессионально запудривал детям мозги о грядущей свободной и счастливой Галиции.
Потом в селе появился еще один представитель племени радикальных украинских националистов, да еще какой колоритный. Это был Юлиан Юстинианович Спивак, но все его звали Сотником. Необъятный в обхвате, с вислыми запорожскими усами, в вечных папахе, гимнастерке, галифе и до блеска вычищенных офицерских сапогах. Он в одиночку мог взвалить на плечо толстое бревно, которое под силу не меньше чем двум крепким мужичкам. Но главная сила его была не в литых мышцах, а в длинном языке. Ох, умел он интересно и доходчиво, хотя и немного косноязычно говорить, собирая вокруг себя односельчан. А уж рассказать ему имелось о чем. Жизнь его была полна самых необычных поворотов и приключений.
Еще в Первую мировую войну он дослужился до поручника «Украинского добровольческого легиона». Их называли еще сечевыми стрельцами и верными янычарами Австрии. После краха Австро-Венгерской империи он прибился к петлюровцам, где командовал казачьей сотней. Потом ненароком оказался в Польше. Сначала служил на панов, даже повоевал против СССР, а потом взялся бороться с ними. Вступил в радикальную украинскую националистическую организацию. После очередной боевой вылазки прятался. Его гнала полиция, как волка, а приютил в селе мой отец. Они давно по подпольным делам сошлись, когда Сотник еще думал, к кому прибиться – к социалистам или националистам.
Сначала Сотник жил у нас, все больше по подвалам и погребам. Боялся преследователей. Потом что-то поменялось, и он вылез на свет божий. Прикупил себе хату рядом с нами. Никто не видел, чтобы он где-то работал, но в средствах не стеснялся. Время от времени куда-то выезжал. И всегда возвращался, хотя отец говорил каждый раз:
– Вряд ли теперь вернется.
Они с отцом любили вечером за наливочкой поговорить на общемировые темы. Сам Сотник широтой и глубиной образования похвастаться не мог, все его изречения были просты и категоричны; отец же, наоборот, был глубоко образован и не терял надежды перетянуть собеседника на нашу сторону.
– Ты человек искренний и неравнодушный, – говорил отец. – За справедливость. За народ. И всего себя посвятил какой-то свободной Западной Украине, которую выдумали поляки, австрийцы и грекокатолики, чтобы русский дух в этих землях изжить. Сколько тысяч русинов австрияки казнили и в лагерях под лозунги об этой свободной Украине сгноили?
– Свободную Украину никто не придумывал, – отвечал Сотник, хмурясь. – Она сама взрастает на обломках империй. Наш народ жаждет свободы.
– Да миф же это все!
– То не миф. То народное устремление. И то наше будущее, – обижался Сотник и тянулся за рюмкой с настойкой, которую опрокидывал, не замечая вкуса.
Сдвинуть его с позиции не удавалось даже на сантиметр. Он с упорством сектанта держался за бредни, которые вещали фанатичные униаты и упертые националисты, хотя сам и тех и других недолюбливал.
Пацаны вертелись вокруг Сотника, который захватывающе рассказывал о подвигах козаков да гайдамаков. А все по правильным идеологическим полочкам потом в их сознании аккуратно раскладывал Химик.
У меня же были свои учителя. И свои песни. Будучи убежденным комсомольцем, слушая рассказы о Стране Советов, я испытывал двойственное чувство. Обида – ну почему я не там. И вместе с тем гордость: нам еще только предстоит свержение буржуев и строительство нового социалистического государства. В СССР идет тяжелая повседневная работа по построению социализма. А здесь бурлит романтика революции.
Между тем я взрослел. И вот пришла пора засматриваться на девчонок. Почему-то от взгляда на них в груди становилось тепло и ум уплывал за разум, навевая неопределенные, но сладкие грезы. Правда, при взгляде далеко не на всех девчонок. А еще точнее, на одну-единственную – на Арину Лисенко.
По всеобщему мнению, она была птичка не нашего полета. Стоявший в нашем селе добротный кирпичный дом принадлежал врачу Парамону Лисенко. Арина была его единственной дочерью, училась в женской школе и на селян поглядывала свысока. Была она вся воздушная, легка в походке и словах, производила какое-то неземное впечатление. Друзей и подруг среди селян у нее не было. Девчата завидовали городской крале за ее наряды и надменность, свойственную людям высоких сословий. Ребята в основной массе сразу махнули рукой – не про нас она. Некоторые же сохли молча, теряя дар речи при ее приближении и провожая туманным взором.
Но я не прочь был набиться ей в друзья. А то и побольше.
Все бы хорошо, но примерно такие чувства испытывал и мой закоренелый недоброжелатель Купчик. В старые времена все бы просто решилось на дуэли. В мои времена все решается мордобоем. Но нам запретили не только дуэль, но и мордобой, поэтому мы вынуждены были бороться за расположение прекрасной дамы мирными средствами.
Мы с Купчиком устроили некое соперничество – привлечь ее внимание. Я собирал цветы, часами караулил ее у дома, чтобы, краснея и теряя дар речи, вручить ей подарок. И жалел, что у нас не приняты серенады и что я не владею музыкальными инструментами. Еще я собственноручно выковывал забавные фигурки на кузне и преподносил ей. Она принимала все подарки как должное, порой с оттенком благосклонности.
Я стремился очаровать ее своей преданностью. Купчик хотел просто купить. Его преимущество было в богатой одежке и в наличии денежных средств. Он даже затащил Арину пару раз в кондитерскую в Вяльцах – испить кофею, который я в свои шестнадцать лет не пробовал ни разу и испробовать уже не надеялся, все же не из панов, а из трудящегося люда.
Юношеская пылкая страсть. Была ли Арина той суженой, что мне определена? Вряд ли. Уже позже я понял, что мне по душе цельные натуры, которые знают, что хотят, могут работать над собой и другими. Но в ней было что-то, от чего теряют голову. Явно не чистота и наивность – уж наивной она не была никогда, а больше расчетливой. И морочила нам головы с прирожденной непринужденностью и коварством, так что мы готовы были за нее броситься головой вниз с отвесной кручи. Тонкая, с пушистыми каштановыми волосами и темно-карими глазами, в которые хотелось провалиться, не сказать, что слишком красивая, однако симпатичная, она выглядела нежным побегом, взросшим на каменистом поле нашего сурового бытия. И манила нас своими флюидами, как цветы манят пчел нектаром.
Я просто места себе не находил, когда она шла по селу под руку с Купчиком. И, сидя на берегу, тихо подвывал, глядя в черноту омута. Зато когда она прошлась со мной, я был на седьмом небе.
О замужестве она даже не помышляла – не видела вокруг себя достойных. С Купчиком у нее постепенно как-то разладилось – он стал еще злее, а она еще беззаботнее. На мои заходы – «вот подрастем и женимся» – не реагировала. Вольностей не позволяла. И вообще, что у нее в голове было – одному Богу известно. Точнее, богиням, которые делают женщин такими непостижимыми и странными.
