– Не такой уж плоской, – снова говорю я, но по голосу слышу, что убежденности у меня поубавилось.

Она какое-то время наблюдает за мной, потом кивает со слабой улыбкой.

– Как хотите. Что насчет цвета? Наверное, белый – ангел милосердия?

Я мотаю головой.

– Трудно чистить.

– О, – говорит она, – вы не хотите заявлять о своей миссии.

– Мне нужно оставаться незаметной.

– Тогда что-нибудь классическое. Костюм.

– Без галстука, – говорю я, но идея мне по душе.

– Без галстука. И без этикеток, если спросят. – В ее голосе слышится гордость. Ее одобрение неожиданно наполняет меня радостью. Я надеюсь, мы придем к согласию по многим вещам. Я решаю сидеть тихо и внимательно слушать, чтобы потом сказать нечто такое, что ей понравится.

Мы некоторое время беседуем, обсуждая фасон и материал. Она в постоянном движении, привозит вешалку с костюмами, перебирает их сильными, гибкими пальцами, легкими, как перышко, прикосновениями к моей спине и плечам побуждает меня встать и раздеться.

И вот я босая, в нижнем белье Лалабелль, стою перед зеркалом. Слышу, как женщина ходит в соседней комнате, и понимаю, что напрочь забыла, как она выглядит. У меня снова возникает впечатление, будто я нахожусь в каменной комнате с эхом; пахнет гранатом. Краем глаза замечаю серые завесы, которые колышутся, хотя воздух недвижим.

Что это? Совсем не похоже на воспоминание. Скорее дежавю. Я допускаю, что в воздух подпустили какую-то химию, как в супермаркетах, где пахнет свежеиспеченным хлебом. Я не чувствую себя одурманенной. Вероятно, Попутчик все понял бы. Вероятно, это нормальное и повседневное состояние ума.

Возвращается модистка, и снова начинается примерка.

Я выбираю черную ткань, самую темную из имеющихся у нее, хотя она и предупреждает, что этот цвет будет бледнить меня. Пока она хлопочет вокруг меня, подкалывая там и закалывая здесь, поток советов не иссякает.

Я должна всегда накладывать солнцезащитный крем, говорит она, и использовать бальзам для губ с ультрафиолетовым фильтром. Если я надеваю украшения, то они должны подчеркивать мои самые привлекательные черты. Золото мне идет, а серебро нет. Если мне трудно засыпать, я должна целую минуту часто моргать, чтобы утомить себя, и только потом ложиться в кровать. То, что я ношу, теряет свое значение, если у меня немытое тело и нечищеные зубы. Я должна всегда, без исключения, говорить «спасибо» и «пожалуйста». Если я попаду в отбойное течение, то должна плыть параллельно берегу, чтобы выбраться из него.

Я пытаюсь все это запомнить, но получается плохо. Слишком всего много. Я стараюсь следить за ней в зеркале. Ее волосы собраны, и я не могу понять, какой они длины. У нее на лице есть морщины, но в ее руках, которые в сложном рисунке движутся вокруг моего тела, чувствуется твердость и сила. Она может быть любого возраста в диапазоне между двадцатью семью и сорока пятью.

Чтобы не смотреть на нее или на картину позади меня, я смотрю на себя.

Я начинаю медленно обретать четкие формы. Мои руки и ноги – четыре выделяющиеся темные линии. У туфель блестящий маленький каблучок. Плечи прямые, и над ними пропорциональный овал лица. Когда женщина наконец отходит, единственным намеком на хаос остаются волосы, ниспадающие на плечи.

– Вам нужно собрать их сзади, – говорит она мне. – Чтобы не мешались.

До настоящего момента я была безвольной и послушной ее командам. Однако сейчас качаю головой.

– Нет, – говорю я. – Мне нравится так.

– Они сразу поймут, кто вы такая, – предупреждает меня она и впервые за все время улыбается.

В восторге от этого знака одобрения, я рассказываю ей обо всем, что со мной случилось. Во всяком случае, собираюсь рассказать. Но вместо этого увязаю в своем раздражении на машину.

– Это несправедливо, – жалуюсь я. – Зачем давать мне руль, который не влияет на управление? Просто куча хлама. – Она молчит, и через секунду я повторяю уже значительно тише: – Куча хлама.

Не знаю, что я ожидаю от нее услышать. Я хочу, чтобы она об этом задумалась. Я хочу, чтобы она сказала нечто такое, что поможет мне понять, почему это меня так сильно расстраивает. Возможно, я хочу, чтобы она рассказала мне, как устранить эту особенность машины.

– Вы не должны быть грубы с неодушевленными предметами, – говорит женщина с невероятной серьезностью. – Это обнажает ваше отношение к тем, кого вы считаете недочеловеками. Если вы грубы с компьютером, то будете грубы с животным. А отсюда всего один маленький шаг до грубости с ребенком или с официантом в ресторане.

Я жду, надеясь, что она продолжит, однако она не продолжает. А я жду. И тут жужжит вызывная панель.

Моя вторая цель прибыла за платьем. Я сразу все вспоминаю, в том числе и то, почему я оказалась в этой комнате.

– Я должна уйти. А вам нужно делать свою работу, – говорит женщина и отходит от меня. Мне кажется, что она сейчас исчезнет в картине, и меня охватывает паника. Я поворачиваюсь и хватаю ее за руку.

– Подождите, – говорю я и слышу, как дрожит мой голос. – Прошу вас, скажите, как мне это сделать?

Ее лицо – долина, укутанная странными туманами, однако я замечаю, что ее помада слегка растеклась и собралась в уголке рта.

– По-доброму, – говорит она. – Вы должны постараться все сделать с добрым сердцем. Если вы вообще обязаны это делать.

– Обязана, – говорю я. Вызывная панель опять жужжит, но мы не двигаемся с места.

– Было приятно познакомиться с вами, Лалабелль, – говорит она и уверенным жестом убирает мою руку со своей руки. – Я буду думать о вас.

Впервые кто-то назвал меня по имени, и почему-то это кажется мне неправильным. Как будто я не должна откликаться на это имя. Однако другого имени у меня нет.

Вызывная панель жужжит.

Женщина подходит к тонкой металлической панели на стене.

– Входите, – говорит она в микрофон и нажимает кнопку.

Я в своем черном костюме беспомощно смотрю на нее.

– Меня зовут Мари, – говорит она. – Вам следует спрашивать у людей, как их зовут. Это важно.

С этими словами она выходит в дверь, которую я раньше не заметила. Мне хочется окликнуть ее, спросить, Мари – это имя или фамилия. Но поздно. Позади меня слышится безрадостное покашливание.

Я поворачиваюсь; в дверном проеме стоит Лалабелль, припав на одну ногу. Ее наряд до невозможности изыскан. Единственное, что выпадает из общего ряда, это завязанный на шее жизнерадостный желтый шелковый шарф в крохотный горошек.

– О, – говорит она, когда видит мое лицо. – Это ты. Что тебе надо?

«Быть доброй, – думаю я. – Я должна быть доброй».

– Лалабелль отправила меня, чтобы… – говорю я и сглатываю. – Сказать тебе, что ты отлично делаешь свою работу. Она гордится тобой.

– Вот как? – спрашивает Портрет без всякого воодушевления и подавляет зевок. – Господи, как я устала… Я хожу весь день.

– Присядь, – говорю я. – Выпей воды.

– Я не нуждаюсь в твоих разрешениях, – грубо заявляет она, но все равно садится за стол. Я подумываю о том, чтобы спросить, как ее зовут, однако понимаю, что это глупость. А что значит быть доброй?

Я вижу, как она поправляет свой желтый шарф, и тут меня осеняет.

– Очень мило, – говорю я, дотрагиваясь до собственной шеи. – Мне нравится горошек.

Ее лицо мгновенно озаряется сиянием, и она наконец-то улыбается мне широкой многозубой улыбкой. Она совсем не похожа на Лалабелль, когда улыбается.

– Серьезно? – спрашивает она, а потом бросает на меня взгляд из-под ресниц и понижает голос, как будто делится со мной сокровенной тайной: – А знаешь, я сама его выбирала. Мне даже пришлось драться за него. Лалабелль ненавидит горошек.

– Хороший выбор, – говорю я, хотя сейчас понимаю, что желтый не идет к цвету моей кожи. – Ты выглядишь просто очаровательно.

Она дважды хлопает глазами и слегка краснеет. Я лезу под жакет и нащупываю маленькую симпатичную кожаную кобуру, которую Мари подобрала для моего пистолета.

– Ну, спасибо тебе, – бормочет она и переводит взгляд на картину. – Послушай, а что ты думаешь об этом…