Получить деньги и немедленно запустить привычный сценарий, в приступе напускного возмущения набрав Римини: «Ну зачем», «Да на что они мне», «Я вам непременно верну». И ответные реплики, их реплики: «У нас кроме тебя никого нет, так что бери, и покончим с этим». Прекрасно зная, конечно, что тем самым они потворствуют пороку.

Мой рисунок, еще времен начальной школы, она обожала его за то, что справа написано «мама», и засунула между двумя атласами.

Но как же трудно ей было смириться с тем, что я зову ее исключительно Катериной, его – Нандо. А вот он имя, которым был крещен, из уст сына воспринимал совершенно спокойно.

В адидасовской ветровке меня поджидает сюрприз: сигара. «Тосканелло», не какая-нибудь. При мне он никогда сигар не курил. А в кармане парки обнаруживаю застиранные десять евро.

Совсем в него превращаюсь: это же он копался в моих вещах, силясь понять, что у меня на уме.

Сложив шарфы, закрываю коробки. Половину уношу в гараж, ставлю возле верстака. Двигаю так, сяк, возвращаю на прежнее место. Сажусь сверху. Каменею. Жжение в глазах понемногу распространяется на пищевод, на легкие. Наконец поднимаюсь, выхожу на улицу, а там уже третье утро без него. На сосне, поклевывая отставшую кору, сидит сорока, кресло в матросскую полоску валяется далеко от стены, опрокинутое резким ноябрьским ветром.

Позорный облом в «Трех звездах». Впрочем, сами они это позором не считали. Скорее, нелепостью. Нелепость, ерунда, глупость, дурацкая случайность, анекдот, который даже не стоит рассказывать.

Но с того дня их тела потихоньку начали костенеть.

Возвращаюсь к нему в спальню. Простыня и наматрасник: запах уже совсем выветрился. Протягиваю руку, касаюсь их, стискиваю. Ложусь, прижимаюсь щекой, и комнату наполняют рыдания.

Приехавшие к полудню Леле и Вальтер обнаруживают в коридоре гору коробок. И еще столько же в гараже.

– Нас подождать не мог?

– Не спалось что-то.

– Куда их?

– Дон Паоло пришлет людей.

– Что за бред, пускай хоть несколько дней пройдет, – переговариваются они у меня за спиной, но я не слушаю, снова начинаю таскать. Вальтер упорствует, говорит, стоит ли подчищать все так, чтобы и следов не осталось. След: это короткое слово вводит меня в ступор, как будто, когда я все разберу, отец окончательно канет в небытие.

Вальтер пробирается между коробок в гостиную. Леле топает за ним, разваливается на диване, ноги вытянуты до середины ковра. Начинает снимать пальто, да так и застывает, едва взявшись за пуговицы:

– Значит, здесь он и разучивал свои танцы?

Да, именно здесь он и разучивал свои танцы: после того облома прошло несколько недель, ему не спится. Он поднимается с постели, идет в гостиную и повторяет движение, на котором они упали. Вскинуть левую ногу, отпрыгнуть вбок, приземлиться на ковер. Вскинуть левую ногу, отпрыгнуть вбок, приземлиться. Ковер морщит, и тут входит она:

– Нандо…

– Как же они хохотали, Катерина! Все, все до единого!

Леле хочет еще раз осмотреть спальню. На пороге крестится, смотрит на матрас: пятно мочи похоже на опрокинутый дуб. Пытается меня увести: можно подумать, это я его сюда притащил. По дороге в кухню жмется плечом к моей спине, чуть ли не подталкивая: иди, мол. Садится рядом, загорел на своих Канарах.

Вальтер роется в буфете. Спрашиваю, закрыл ли он уже заведение.

– В следующий четверг. – Он достает кофеварку, готовит кофе. – Знаешь, Нандо часто у меня бывал.

– Знаю, что бывал, конечно.

– В первый месяц после открытия что ни вечер у меня просиживал. Предпоследний табурет, с видом на канал. «Кампари» с тоником.

– «Кампари» с тоником. Странный выбор. – Леле бросает на меня загадочный взгляд.

– И арростичини. – Вальтер смотрит не менее загадочно. Выйдя вместе в коридор, они принимаются переставлять коробки. Выстраивают штабелями в ряд у стены, с верхних снимают крышки. – Мы тут подумали… ты, может, хоть один его пиджак себе оставь?

– Ну…

– Ладно, подумай еще. А пока поехали.

– Куда это?

Они не удостаивают меня ответом.

Наш сын играет: между собой они стали говорить об этом открыто, даже когда я бывал дома. Подбирая точные слова. Болезнь. Страсть. Азарт. Игра.

Едем на «альфе-мито» Леле: тесновато, хорошо еще, что Вальтер мастерски умеет скрючиваться сзади. Включаем радио. Пока тащимся по виа Мареккьезе в сторону гор, рассказываю им о сигаре, обнаруженной в адидасовской ветровке. Вальтер вспоминает, как видел его однажды в своем заведении с такой же в руке: он курил, сгорбившись, и с каждой затяжкой на конце сигары вспыхивал огонек.

Втиснуться между подголовником и окном – так, кажется, он предпочитал? Сижу, скребу ногтем большой палец.

– У тебя кровь, – сообщает через некоторое время Вальтер, а Леле сует носовой платок, которым я заматываю ранку. Они так до сих пор не сказали, какова тайная цель нашего путешествия.

Чертова пятка, тупое копыто, это из-за тебя я в «Трех звездах» споткнулся, повторяет он до изнеможения. И, нагнувшись, колотит по ней ладонью.

Тайной целью оказывается Пеннабилли. Здесь почти зима, но это все сырость из долины Мареккья, от такой зябнешь не сразу. Паркуемся и идем к смотровой, мощеной площадке на пологой вершине скального гребня.

По дороге покупаем в магазинчике три пива, но не открываем, складываем в пакет и долго еще карабкаемся переулками в гору. Дорогу знает только Вальтер, а значит, пиши пропало, и он в самом деле водит нас кругами, но мы упрямо шагаем вперед, и пиво успевает закончиться еще до вершины.

Там мы ложимся, постелив под спины куртки, и солнце светит совсем по-сентябрьски. Я прикрываю лицо рукой, может, даже засыпаю ненадолго, а когда просыпаюсь, они сидят, курят.

– Знаешь, мы тут подумали… – говорит Леле. – Вот теперь ты и в самом деле свободен.

Помню, в Милане один из нас, прежде чем вскрыть колоду, пробормотал напутственно:

– Я сделал то, что должен был сделать, и был тем, кем хотел быть.

Он оставил мне восемнадцать тысяч евро чистыми, участок земли в Сан-Дзаккария за девять тысяч, не предназначенный под застройку, плюс недвижимость в Римини и Монтескудо. Это нотариус Лоренци сообщил по телефону, когда звонил с соболезнованиями. Есть еще какой-то конверт, содержимое которого Лоренци неизвестно. Его нотариус мне передаст, как только я найду время заскочить к нему в контору подписать бумаги.

– И когда ты пойдешь? – интересуется Вальтер.

– В понедельник.

Мы ждем сумерек в абсолютной уверенности, что звезды в Пеннабилли падают даже в ноябре.

Вальтер поднимается размять ноги.

– Как думаешь, что в конверте?

– Последние распоряжения по Монтескудо. Или куча долговых расписок.

– За бар «Америка»?

– Не исключено.

– Он что, никогда об этом не упоминал?

– Только то, что долги пришлось покрывать за счет материного выходного пособия.

– Ну, значит, Монтескудо.

– Или, – воодушевляется Леле, – какой-нибудь клочок пустоши. Типа, не продавай, пока не облагородишь.

– Или про баб. – Вальтер снова растягивается рядом. – Крепись, не женись, не дай Биби и всяким прочим себя охмурить.

– Сперва пускай он женится, – тычу я в бок Леле.

Тот машет «козой» от сглаза:

– Лучше ты. Ты ведь помнишь: где похороны – там и крестины.

Через час после его смерти я позвонил Биби. Хочешь взглянуть, прежде чем вынесут тело? Я сам испугался своих слов, и она, поняв это, не стала отвечать. Просто сказала: «Люблю тебя».