– Слушай, Нандо, а если б я взаправду умер?

Он только отмахивается, в своей неповторимой манере умудряясь даже со смертного одра послать меня в задницу.

Потом заводит привычную шарманку:

– Ну, что будем делать?

Вроде упражнения по сольфеджио, сперва потихоньку, изредка, потом все гуще, мощнее: «Что будем делать? Что будем делать?»

Я поначалу переспрашивал, мол, в каком смысле, а он знай себе талдычит:

– Что будем делать?

За такими вопросами скрыто предчувствие конца: так мне сказал больничный психолог. Он словно застревает на этом на час-другой, время от времени спрашивает одно и то же – шепотом, втягивая воздух ноздрями, с силой выдыхая через рот. Потом наконец засыпает. А как только просыпается, вопросы сменяются действиями: он мнет одеяло и простыню, встает, ложится снова.

И снова, по кругу:

– Что будем делать, Сандрин?

Я глажу его по руке:

– А ты чего хочешь?

– Чтоб я сдох, – шипит он сквозь зубы: знакомое с детства ругательство, когда не сходятся цифры или когда он тщетно пытается выкорчевать корень в саду.

Я бросил играть на целых одиннадцать месяцев. А однажды в пятницу, в апреле, начал снова. Было утро, Джулия ушла на работу. Она тогда еще носила каре, а может, уже и нет: вечно я путаю.

В общем, я позвонил в агентство, сообщил, что в конторе не появлюсь, оделся и вышел. Доехав до пьяццале Лорето, снял в банкомате двести пятьдесят евро с текущего счета, еще двести пятьдесят по кредитке и долго сортировал банкноты по номиналу, прежде чем набрать номер и узнать, нет ли местечка за экспресс-столом.

Игра за экспресс-столом: случайные люди без всяких рекомендаций, непредсказуемость по долгам. Цыплята на ощип и налапники[32]. Разгромы и наглый блеф.

Когда я наконец выудил из кармана телефон и позвонил, они взяли паузу. Проявились минут через двадцать, предложили стол в районе Солари, встреча через два часа. Двести за вход, дальше без ограничений.

Заскочив домой, я взял нашу общую чековую книжку и еще четыре сотни наличными – заначку на крайний случай.

Квартира в Солари оказалась на виа Монтевидео, в доме с майоликовым фризом вдоль балконов. Лепные карнизы, красная герань. И, конечно, Милан с его суматохой и суетой, в которой даже нить собственной судьбы теряешь.

Пристроившись на скамейке чуть поодаль, рядом с женщиной, державшей на коленях терьера, я неотрывно следил за воротами. Первый игрок явился заранее. Как и второй. До чего же мы похожи в своем томительном ожидании: наворачиваем круги, время от времени замирая на месте и прекращая вытаптывать тротуар; шарим по карманам, то вынимаем стиснутые в кулаки руки, то суем их обратно; покуриваем и жуем жвачку.

Я присоединился к ним через десять минут. Поднялся наверх, поздоровался, но раздеваться не стал, пока окончательно не освоился; разглядывал стол и стулья, удостоверился, что колода новая, запечатанная. Потом, переместившись к напиткам, пригубил амаро. И только когда подошел четвертый игрок, разменял фишки, набрав себе мелкого и среднего номинала.

Расположившись поудобнее, я вытянул ноги, пытаясь понять, сколько в моем распоряжении места. Усевшийся рядом иностранец с кустистыми бровями, возможно, русский, немедленно принялся бормотать что-то себе под нос: резкий акцент, гортанные звуки, назойливые движения нижней челюсти.

Когда нам сдали карты, русский, до сих пор ни на секунду не прекращавший бормотать, вдруг заткнулся и закурил. Я спустил триста шестьдесят евро: в кармане оставалось пятьсот сорок плюс чековая книжка, способная покрыть три тысячи с нашего общего счета.

Перетасовав, мы начали вторую партию. Мне пришла пара семерок, русский сбросил три карты, мы уравняли ставки, прилично подняв банк. На двенадцать часов от меня сидел венецианец в бархатном пиджаке и с козлиной бородкой, на пятнадцать[33] – девица под тридцать в крохотных блестящих сережках. Можно попробовать выиграть их для Джулии: личные вещи ставить не запрещено.

Я поднял, они уравняли; поменяв карты, я поставил по маленькой, они подняли, я в свою очередь тоже поднял, после чего пасанул. Русский выиграл тысячу четыреста, венецианец проиграл.

Мы как раз сыграли третью, когда хозяин привел молчаливого хамелеона лет сорока пяти в очках в титановой оправе. Хамелеоны: игроки, которые только присматриваются к столу и до поры до времени в игру не лезут.

Перед последней раздачей мы сделали перерыв. Я встал поглядеть в окно, следом поднялись остальные. В перерывах я всегда старался смотреть в окно. Здесь окно выходило в парк: женщина с терьером на коленях уже отправилась восвояси, скамейка опустела. Из пепельниц на столе тянулся сизый дымок. Я все стоял у окна. Русский прикупил еще фишек, венецианец развалился на диване. Хамелеон проследовал к напиткам, девица, прислонившись к стене, крутила часы на запястье. У меня оставалось двести евро с мелочью, хватит только на то, чтобы пасануть и уйти при своих. Уйти при своих: не рисковать и сбросить карты, потеряв лишь начальную ставку.

Я достал чековую книжку и выписал чек еще на тысячу восемьсот.

У-у-у, у-у-у: он воет весь вечер, до самой полуночи или даже позже. Мучается от того, что прошел еще один день. Скулеж, переходящий в урчание.

Следующие несколько часов дела идут по-разному. Он то дремлет, то просит ему почитать, то включает телевизор, то расспрашивает о Биби.

На сей раз требует альбом с фотографиями. Листая, вспоминает, что его мать держала запряженную белой кобылой двуколку, чтобы по воскресеньям объезжать Сан-Дзаккария.

– Сто тысяч евро не жаль, лишь бы туда вернуться. – Он тут же заходится кашлем.

– Она и правила сама?

– Решено, продаю здесь все и за сотню тысяч евро возвращаюсь на двуколке в одно из тех воскресений.

– За такое ста тысяч маловато будет.

– Ну, а ты?

– А что я?

– Что вспомнишь и сколько заплатишь?

– Опять эти дурацкие игры, – мне отчего-то смешно.

– Ты ж сам их и начал, не я.

Я задумываюсь, присев на край кровати, хотя точно знаю ответ:

– Несколько дней до Рождества, мы с Катериной сидим за столом в кухне. Я мелкий еще совсем, в духовке печенье с разноцветной глазурью, а она шепчет: завтра сочельник, Котя.

– Чудесно.

– Подозреваю, я был тогда абсолютно счастлив.

– И сколько ты готов заплатить?

– Пятьдесят тысяч.

– А сотню тогда за что отвалишь? За Биби?

– Эк тебя на ней переклинило…

– Маме бы она понравилась.

– Ты ее даже не видел!

– Так и я прежнюю, Джулию, толком не видел.

– Она-то тут при чем?

– Мама считала, что ты ее с собой не берешь, чтобы ненароком на кон не поставить.

– Но я же к вам ее привозил!

– Ну да, раза три.

– И что?

– А то, что карты из тебя даже чувства к женщинам вытравили.

– Как бы то ни было: на Биби полсотни. – Взбиваю себе подушку.

– Полсотни за роман, которому всего пара месяцев?

– А что? Она красивая.

– Насколько красивая?

Растягиваюсь рядом:

– Мне с ней хорошо.

– Тогда сотню на Биби. А еще на что?

– Не занудствуй, Нандо.

– Ну же! – петушится он. – Давай!

Я гляжу в потолок.

– Розовая ночь, когда мне выпала тройка[34].

– Ого!

– Ага.

– И сколько ты выиграл?

– Не так чтобы очень много. Но тройка выпала.

– А покер выпадал?

– Да нет, конечно.

– Не выпадал, значит, покер? Четыре очаровательные карты, тебе бы непременно понравилось.

– Еще бы.

– А кому-нибудь из знакомых выпадал?

Я киваю:

– Одному парню из Буччинаско.

– И сколько он выиграл?

– Уже и не припомню.

– Счастлив он был?

– Мы никогда не бываем счастливы.

– Вы?