У всего есть свой порядок. Все в мире, от звезд до самых мелких частичек, живая и неживая материя, — все подчиняется этому порядку, как и действия и поступки людей. Справедливость этого порядка никем не может подвергаться сомнению, ведь небесные тела тысячелетиями движутся по пути, предписанному им этим порядком; и галактики, и муравьи. Ведь муравьи, как солдаты, маршируют между крошками съестного — или чего там? — и своим домом, и ни одного из них невозможно заставить свернуть с этого пути. В конце концов и ты научился подчиняться порядку: порядку приема пищи, порядку начала и конца работы, порядку поведения в коллективе, а также порядку передвижения по улицам. А поскольку какое-то время у тебя была репутация нарушителя порядка, то теперь ты старался соблюдать его еще упорнее. Красный: стой на месте, звучит у тебя в голове непреложное правило. Когда дождешься зеленого, спокойно переходи на другую сторону; кое-где выполнять это правило — если ты, например, слепой — помогает еще и звук. Когда кто-нибудь из твоих сверстников-гимназистов с высокомерной рожей заявляет остальным, что на зеленый-то всякий дурак может перейти, то делает он это лишь потому, что тоже усвоил непреложность этого правила, как и многих других. Усвоил, что нарушение правила можно осмыслить лишь в контексте всей системы правил. Даже в том случае, если тем самым ты подвергнешь риску свою жизнь и, как в данном конкретном случае, получишь серьезное увечье, а может быть, даже умрешь. Как это и произошло с тем одноклассником, потому что водитель, который как раз спускался с горы, не успел затормозить: ведь, выехав из-за поворота, он сначала бросил взгляд на светофор, который разрешал ему ехать. И лишь потом заметил твоего одноклассника, выбежавшего на дорогу прямо перед машиной. Такое тоже может случиться… И разве не вопиющая жестокость — наказать за нарушение порядка таким образом: парнишка этот больше никогда никуда не ходил, и брак его родителей после этого распался, и распалась, конечно, вся их жизнь. Кто может перенести такое без последствий! Жизнь шофера тоже практически пошла под откос. Он так никогда и не смог избавиться от душевного потрясения, от угрызений совести, что стал причиной этой смерти, хотя с юридической точки зрения вины его в этом не было. Адвокат сказал, что это был несчастный случай. Водителя оправдали. Но что это такое — случай? Там и тогда произошло то, что произошло. Есть только то, что произошло, а что не произошло, того нет.
Ты думаешь, когда ты был ребенком, тебя эти требования не касались? Речь шла лишь о том, что ты просто еще не усвоил правил поведения в окружающем тебя мире. Долгие годы детства — это отнюдь не сплошные игры и безоблачное, веселое времяпрепровождение. Задача человека в эти годы в том и состоит, чтобы он научился сам создавать правила. Чтобы во взрослой жизни ты не нуждался в чьих-то там указаниях чего нельзя делать — ведь чего делать нельзя, ты и сам делать не станешь.
Уже игры — это прежде всего множество правил. Без знания правил игру вообще невозможно понять, ее даже начать нельзя; именно соблюдение правил пробуждает азарт игры. Как без правил играть в футбол или в шахматы? И если ты что-то сделаешь не по правилам, скажем, отдашь пас назад, как раз когда вратаря нет в воротах, хотя такое ни в коем случае нельзя делать, — то тебя, конечно, тут же с позором прогонят с поля и ты до последних дней в школе будешь считаться человеком второго сорта, человеком, которого исключили из футбольной команды. Но клеймо этого позора останется на тебе и после окончания школы: ведь тот, кто не играет в футбол, всегда оказывается под подозрением, что он какой-то не такой, как все, — по крайней мере, в глазах большинства футболистов и болельщиков. Конечно, ты лишь позже, потом осознаешь: тот факт, что ты оказался на периферии общества, есть логическое следствие неправильно посланного назад мяча; особенно досадно, что как раз тогда ты пришел на игру в шикарных бутсах с шипами, контрабандой привезенных из Комарно[6]. Непривычно было в них бегать, немного как на ходулях, потому ты и ударил неловко. Бутсы тебе подарил отец, чтобы загладить тот случай, когда он надавал тебе оплеух из-за плохих отметок по математике. Вообще-то он тебя любил — ну, как умел, — и, чтобы как-то выразить свои родительские чувства, потолковал со знакомыми пограничниками: ведь он тоже был военным, а если уж принадлежишь к этому сообществу, грех не воспользоваться возможностями, которые оно дает.
Все знают: суть игры — не в игре, а в том, как понимать правила. Споры о правилах игры, когда таковые случаются, полезны тем, что готовят тебя к конфликтам взрослой жизни: например, когда один из игроков — обычно самый крепкий парень — знает все тонкости игры в орлянку, и знает, разумеется, не совсем так, как другие. Знает он их как-то так, что все деньги в конце игры переходят к нему. И свою волю, в основе которой — простой человеческий эгоизм, он навязывает остальным игрокам, чтобы уже на этом примере каждый на всю жизнь усвоил, что в обществе существуют иерархические отношения, о которых не стоит забывать, если не хочешь постоянно конфликтовать с окружающим миром.
В конце концов ты начинаешь верить, что необходимость соблюдать правила — это вроде как врожденный инстинкт. Тогда как это совсем не так. Никакие убеждения не рождаются вместе с нами — разве что то, что мы получаем с генами наших родителей; ну и, наверное, еще сознание того, что наше пребывание здесь временно, а вместе с этим сознанием — стремление как можно скорее от него избавиться, не жить вечно с мыслью, что от нас останется всего лишь горстка земли и что в последний час ничто не покинет наше тело, кроме последнего глотка воздуха.
И не какой-то внутренний закон требует, чтобы ты вел себя так, а не иначе, — нет, ты хочешь этого сам, тебя к этому принуждает порядок, который существует независимо от тебя и который проникал в тебя, капля за каплей, с момента твоего рождения, и заботились об этом те, кто держит тебя в своей власти. Не думай, что ты рос как-то по-другому, что от своих родителей, которые следовали современным принципам воспитания, ты получил что-то иное, что либеральные методы воспитания, убежденными приверженцами которых были твои родители, уберегут тебя от общей участи. Такого не произойдет даже случайно. Либеральные методы воспитания изобретены для того, чтобы в форме увлекательной игры ты усваивал тот же самый порядок, чтобы не вникал в суть того, что тебе навязывают. Когда для этого прибегали к насилию, ты, по крайней мере, знал об этом, у тебя, по крайней мере, оставалось воспоминание о том, что ты хотел делать и чего не хотел, а если не делал что-то, потому что не хотел, то тебе приходилось испытывать боль, а потому у тебя, наподобие условного рефлекса, формировалась привычка к послушанию. Либеральные же методы воспитания позволяют добиваться того же самого совершенно незаметно. Вдобавок они осложняют твою судьбу тем, что ставят тебя перед необходимостью принимать решение даже в ситуациях, когда куда целесообразнее было бы просто выполнить чье-нибудь распоряжение: например, насчет того, хочешь ли ты съесть это или скорее то, пойти сюда или скорее туда, надеть это или скорее то. Прием чисто иезуитский: у тебя как бы появляется возможность выбора, а значит, реально растет свобода личности; но ведь, если подумать, настоящей альтернативы-то не существует почти никогда, зато еще в детстве, когда тебе не важно, что ты ешь и что надеваешь, общество взрослых без всякой на то необходимости осложняет, затрудняет твою жизнь. И все это — с той, искусно маскируемой целью, чтобы ты поверил, будто сам решил, как должно произойти то или это, — тогда как ничего подобного.
Попробуй, например, при температуре минус двадцать выйти на улицу полураздетым. Этого не выдержит терпимость даже самого что ни на есть либерального родителя, и он начнет причитать, мол, ты что, с ума сошел, он ведь только имел в виду, какое зимнее пальто ты захочешь надеть, красное или синее. Воспитание, когда родитель упивается собственной уступчивостью, воспитание, в которое ребенка окунают с момента рождения и в котором он растет, — приводит в конечном счете к тому, что целые отрасли промышленности сосредоточиваются на том, чтобы, вместо физического принуждения, культивировать склонность к свободным решениям. Возьмем, например, производство памперсов. Памперс, или бумажная пеленка, создает условия для того, чтобы младенца заставляло приучаться к опрятности не неприятное ощущение, когда моча разъедает нежную кожицу, а, видите ли, свободное, самостоятельное решение. И что в результате? А вот что: если прежде ребенок уже в полтора года, самое позднее в два, приучался ходить на горшок, то сегодня не редкость, что трех — даже четырех-, а ночью и пяти-шестилетние малыши носят памперсы. Часто детишки не решаются пойти с классом на экскурсию: боятся опозориться перед одноклассниками. А все потому, что памперсы так хорошо впитывают мочу, что ребенок почти не замечает, что сидит в мокрых пеленках. А если так, то чего ради ребенку ходить куда-то в туалет, обращать внимание на все эти мелочи, да еще, может быть, прерывать то, чем он как раз занимается, скажем, игру, которой он увлечен. Вот он и делает под себя: почему бы и нет. Мы могли бы предположить, что за процессом совершенствования пеленок кроется желание сделать детство более приятным, беззаботным, — только вот о детях тут никто не думает. Совершенствованием пеленок фабрики, которые производят памперсы, занимаются в интересах своей экономической выгоды, чтобы дети как можно дольше носили эти приспособления, цена которых растет в соответствии с размером. И деньги, которые родители потратили бы, например, на более качественные съестные продукты или, может быть, на содержательные занятия во время уик-энда, — деньги эти фабрики спокойно кладут себе в карман.
