– Вы не представляете себе, до какой степени забавно всё, что вы мне рассказали о вашей встрече с высоким турком. Но я делец совершенно, и если теряю время на беседу с вами, то потому только, что вижу во всём этом возможность дела. У вас есть личные соображения, которые я уважаю, но до которых мне нет дела. Вы ими можете не поступаться. Но я вас беру на службу и не скрываю от вас, что вы для меня совершенно исключительная находка. Помилуйте, вы не дурак, явление в Константинополе чрезвычайно редкое, вы русский, избегающий русских и потому от них не зависящий, и, наконец, вы всё-таки русский, но изъясняющийся по-английски, и можете мне служить переводчиком и проводником, так как если бы вы знали, каким языком наделили меня родители, каким языком, – закончил он с искренним горем в голосе.
– Вы меня берёте к себе в секретари? – осведомился Ильязд.
– В секретари? Нет, что вы, ваша служба должна заключаться в том, что вы по-прежнему не будете ничего делать, то есть по-прежнему будете вести тот образ жизни, который вы ведёте там, в Софии, и только, я от вас больше ничего не требую, время от времени мы будем встречаться, вы будете меня развлекать вашими невероятными рассказами, и только.
Поймите, чудак вы этакий, дельцы мне не нужны, я сам делец, мне нужны чудаки, такие вздорные, как вы, а таких, как вы, я ещё не видывал. Синие глаза, церковная архитектура, язык цветов, «Девяносто пять». Какие это перлы, какие изумительные перлы. Барнум[94] составил себе порядочное состояние, а в его учреждении не было ни одного такого феномена, как вы. С какой луны вы свалились? Ах, впрочем, не всё ли равно? Россия, Россия, удивительная страна, только она может производить таких феноменов.
Вы не обижаетесь на меня, надеюсь, что я вас приравниваю к уродам? Вы отлично понимаете, – продолжал Олег с яростью в голосе, – что вы душевный урод и достаточно умны, чтобы усмотреть в этом обиду. Будем называть вещи своими именами. Но предупреждаю вас, не думайте, что я, находя вас забавным, предполагаю забавляться на ваш счёт, предлагаю вам играть роль шута. Нет, я делец, я извлеку из вас не одно дело без всякого для вас ущерба и обиды. Вы остаётесь самим собой, и только. И только, и только, – повторил он ещё два раза, отвечая себе на свои мысли.
Ильязд вспомнил о свиных зубах в кармане, об улочке Величества и почувствовал невыразимую скуку. То, что он нуждался в деньгах, так как скудные средства, которыми он располагал, были на исходе, и даже, живя на всём готовом и на иждивении у Хаджи-Бабы, Шерефа и Шоколада, надо было всё-таки что-то зарабатывать, – сделало эту скуку ещё острей. Почему он должен был принять предложение, такое унизительное и фальшивое, этого торговца воздухом? Почему это предложение было облечено в такие недопустимые и потому подкупающие Ильязда формы? Он допил кофе, всё без остатка, вместе с гущей, покачался на стуле, смотря в сторону, и громко вздохнул.
– До чего вы чувствительны, – воскликнул не перестававший наблюдать за ним Борис, – уже омрачились, забудьте, забудьте, не вспоминайте о том, что я вам сказал!
– Дело не в чувствительности, – наконец проговорил Ильязд, преодолев странную лень. – Я не хочу чувствами отвечать на ваш деловой подход. Вы предлагаете мне договор, суть которого мне неясна, и в котором таится несомненный подвох. Но я не боюсь вас, мой дорогой, так как нет ничего в мире, что бы могло одолеть моё своенравие. И чтобы вам это доказать, что я, как всякий порядочный человек, готов на что угодно, если только вы платите, я принимаю ваше предложение на условиях взаимности: не забудьте, что я попал к вам в поисках турка, выдающего себя за русского, и которого вы должны знать, так как он скрылся у вас и торгует бумажными деньгами. Я принимаю ваше предложение ничего другого, кроме того, что я делаю, не делать, если вы обяжетесь взамен, чего вы избегаете, пойти и разоблачить этого негодяя.
Еврейчик расхохотался завидным смехом:
– Сумасшедший, настоящий сумасшедший, готов продаться в рабство из-за какого-то турка. Но, впрочем, вы же совершеннолетний, знаете, что делаете. Отлично, отлично. Я не только не уклоняюсь от поисков, но готов с вами приняться за них немедленно, в Стамбуле вас подождут, вот пятьдесят лир, это в счёт вашего жалования, идемте пока обедать…
Ветер пахнул на них холодом, подымаясь с кладбища через сад, когда они вышли. Но впервые Ильязд не смог погрузиться в мечты и любоваться часом дня. Настойчивый Игорь жужжал над его ухом, восхваляя прелести Константинополя.
– Ах, русские, русские, какая удивительная порода! Вы посмотрите, стамбульский затворник, каких чудес они только тут не наделали. Какая жалость, что по слабости моих родителей я родился в Лос-Анджелесе, в Штатах, а не в Киеве, и что столько лет я потерял вне этого замечательного народа. И потом, эта революция, она чуть было не отравила мне всё существование, если бы я не нашёл здесь, в Константинополе, эту среду, несчастный, подумайте, так бы и прожил свой век вне этого замечательного народа. И какая стойкость, какое упорство, каких трудов мне стоило проникнуть в эту замкнутую касту. Посмотрите на это зрелище, разве это не изумительно?
Напротив них на углу стояли два пьяных американских матроса, обнявшись, раскачиваясь и тщетно пытаясь снова тронуться в путь. Впереди двое русских в военной форме стояли рядом, держа в руках головные уборы пьяниц, а далее духовой военный оркестр, играя (ахтырский) марш, топтался на месте, ожидая, когда же матросы тронутся. Впереди же всех, лицом к группе, пытающийся бодриться усатый капельмейстер усиленно размахивал левой рукой, спрятав правую на груди под допотопного образца сюртуком. Прохожие, образовав кольцо вокруг шествия, наслаждались музыкой и видом блюющих матросов.
– Ну что, разве не изумительная картина, смотрите на моих соотечественников, на что они годны, блевать, и только, скоты, вот вам Америка, что за гнусный народ[95], а русские предаются музыке, как ни в чем не бывало, чтобы сколько-нибудь облагородить этих скотов. Сюда, сюда, весьма возможно, что мы тут застанем вашего турка.
Увидев, что они входят в русский ресторан, Ильязд хотел повернуться – и в бегство. Но было поздно. Пристально наблюдавший за ним американец схватил его за рукав и силой протолкнул вперёд. Там Ильязд был подхвачен под руки женщинами, которым Олег делал какие-то знаки, и немедленно усажен за стол.
– Чего вы стесняетесь, – негодовал подоспевший Левин, – что вы плохо одеты, но вы же беженец, вам это простительно.
– Я не беженец, – запротестовал Ильязд[96].
– Тише, тише, пожалуйста, без историй, не беженец, ну и отлично, только зачем же кричать об этом во всеуслышание. Право, я никак не мог предполагать, что у вас такой бурный характер, нельзя позволять себе такой роскоши в наше время – обладать бурным характером. Закуски, начнем с закусок и водки. Русское, русское.
Ресторан был маленьким, тесным, и обилие горшков с пальмами и лимонными деревьями делало его ещё более тесным. Разгороженный перегородками на несколько клеток, в которых стояли столы (некоторые перегородки были уже задёрнуты), он был полон, и на эстраде несколько блондинов, одетые под цыган, играли цыганщину, время от времени снимались с места, подходили к тому или другому, особенно пьяному, столу и ждали заказа на новую цыганщину. Прислуживали русские дамы, с видом осточертелым, подсаживались к посетителям в ожидании заказа и потом плелись на кухню как можно более медленно. Делали постные лица, вздыхали и, останавливаясь около столов, раскачивались (ваньками-встаньками), оставались глухи к окрикам обедавших.
– А это разве не восхитительное зрелище? Все русские. Ни гроша за душой, а это самый дорогой в городе ресторан. Всё от любви к родине. Вот видите, этот молодчик, окружённый женщинами, он только сегодня утром продал мне отцовские часы, обручальное кольцо и нательный крест. Разве это не замечательно? – в это время офицер, о котором шла речь, потребовал «Боже, царя храни», и все встали. Ильязд продолжал сидеть. Левин вцепился ему в грудь и с силой поднял его. – Опять начинаете валять дурака, хотите, чтоб вас пристрелили, и меня втянуть в грязную историю, новое открытие, вы действительно свалились с луны, я же полагал, что вы можете быть проводником. Какого чёрта? Садитесь теперь и ешьте. Что за отвратительный характер!
