— Никакой он не мой, Шувалов, — как бы обиделась Анель. — Ты — мой! Мой, понял!? И по-другому даже не думай. Не говори тем более. Ладно, целую. Жду.
Она аккуратно уложила трубку и задумалась. Шарипова она ждала. Понимала, что сейчас, прямо с этой недели начнётся демонстрация красавицы-жены молодой в высоких сферах, где сплошь все командиры, начальники и очень «крупные» деятели общества, политики и правители народом из потаённых пока для неё уголков жизни. Было страшновато, но любопытно. Выбиться в число жен очень значительных людей — это вам не летку-еньку сплясать на вечеринке в бригаде каменщиков.
Смотрела Анель на экран и вместо тёти, повествующей прогноз погоды на завтра, видела лицо Игоря, временного сегодняшнего партнёра по любовной забаве. Она чувствовала его тёплое дыхание, скольжение нежных пальцев по телу, ощущала снова сласть его поцелуев и слышала ласкающие его слова.
— Надо завтра у Людки взять его телефон, — сказала Анель вслух, допила «саперави» и пошла спать.
Но уснуть долго не могла. Слишком большой и нежданный стресс мешал.
Ничего себе! Нежданно-негаданно, а изменилась к самому лучшему вся и так неплохая жизнь.
Глава третья
На похоронах подполковника Сергея Николаевича Половцева и оркестр был, а напротив него высокие солдаты стояли во фрунт при парадной форме и с автоматами. После того как вкопали крест с табличкой, на которой витиеватым шрифтом были написаны имя с отчеством, фамилия и даты, да выше них была привинчена гравированная на луженой меди его фотография десятилетней давности, майор, начальник почётного караула, скомандовал пять раз «пли!». От выстрелов женщины сжали плечи и прослезились, а мужики все разом опустили головы и глядели в землю. На месте могилы был высокий сугроб и работяги, когда копали два метра под гроб, наст сняли и накидали мёрзлую почву туда, где будут стоять прощающиеся с покойным.
Тридцатого декабря, подполковник Семипалатинского испытательного ядерного полигона, «двойки» — по кличке народной, не получивший за восемь лет участия в испытаниях никакого вреда здоровью, глупо перевернулся на своем «москвиче» по дороге с работы домой. Всего до города было сто тридцать километров, он без проблем мотался туда-обратно каждый день, не повёз семью под ядерную опасность, а тут на маленьком куске гололёда его швырнуло в кювет так резко, что он не успел открыть дверь и вывалиться. Машина три раза кувыркнулась, легла на крышу и подполковник в неуправляемом вращении виском впился в металлическую ручку правой дверцы. Умер сразу.
Его привезли в морг рыбаки, ехавшие вечером с Иртыша. На похоронах было человек триста, не меньше. Из города Курчатов, или, как звали его военные — «Москва — 400», прибыли друзья офицеры, рота солдат и почти всё командование, из самого Семипалатинска — близкая и дальняя родня, жена, сын Владимир — капитан МВД, и много гражданских. Одноклассники, соседи и хорошие знакомые, с которыми он в свободное время зимой на лыжах ходил в степь, летом играл в футбол, шахматы, ездил на рыбалки и охоты. Уважали его все вполне заслужено. Это был настоящий мужчина с честью, силой души и тела, верным словом, чувством долга и чистой совестью.
Сергею до пятидесяти пяти лет оставалось два месяца. Он уже и на работе взял три дня увольнительных. Хотел День рожденья отметить в Алма-Ате с младшим братом да сестрой старшей. С женой собирался лететь и сыном.
Младший брат чудом успел на похороны. Билетов на самолёт до третьего января не было. Алма-Атинцы к своим близким, которые в Семипалатинске жили, отправлялись утром тридцать первого и сразу брали обратные билеты на вечер первого и второго января.
Олег, младший, получил заверенную телеграмму — вызов на похороны, но таких как он, с телеграммами, было четверо. А мест свободных только два. И ему просто повезло. Сразу трое, семья молодая, точнее — дочь почему-то наглухо поссорилась в аэропорту по междугороднему телефону с отцом, лететь передумала и билеты сдала. Олегу выпал натурально счастливый билет. Хотя какое уж там счастье — спешить на похороны брата? Сразу по прилёту в Семипалатинск он побежал в кассу, ему оттоптали ноги в плотной бесформенной очереди, но в виде компенсации за побитые дорогие ботинки достался и билет на вечер второго числа. Возможно, тоже чудом, но этого Олег так и не узнал. Схватил билет, на бегу сунул его вместе с паспортом в карман пиджака и побежал ловить такси.
Хоронили второго в полдень, потом, в три часа дня намечались поминки в старом кафе «Блинок», а в восемь сорок вечера Половцев младший уже должен был сидеть в салоне «ИЛ- 18». На поминках он ничего не говорил. Было кому. Одних командиров с речами пафосными объявилось целых пять. Потом жена, Володя ещё, сын, да ещё шестеро близких друзей. Олег и сказать бы вряд ли что смог. Плохое было настроение. Жуткое. Мама с отцом не хоронили сына, не простились с ним. В шестидесятом уехали в Воронеж. Сестра Лена маму уговорила. Было им по семьдесят с хвостом, батю сильно душила астма и самолётом летать врачи ему строго запретили.
Олег выпил граммов триста водки на поминках и расстроился окончательно. Сергея он не то, что просто любил — он Сергея обожал. В детстве ему брат старший и лучшим другом был, и защитником, научил многому, но главная заслуга его была в том, что он посоветовал, а потом просто заставил Олега ехать после получения среднего образования в Алма-Ату и поступать в Казахский горно-металлургический институт на отделение «Промышленное и гражданское строительство», точнее — на инженерно-строительный факультет с отдельным архитектурным внутренним факультетом. Сейчас, к сорока трём годам, он получил степень кандидата технических наук, ценную должность заведующего кафедрой в этом же институте и считался одним из лучших преподавателей, и специалистов в области архитектуры.
После поминок дома Людмила, вдова, разыскала в большом чемодане с фотографиями, скопившимися почти за тридцать лет семейной жизни, отличный Серёгин портрет, принесла из спальни черную ленту, обернула ей угол снимка и поставила фото к высокой цветочной вазе на столе.
— Сорок дней тут постоит, — сказала она, усердно и заботливо выравнивая ленту и углы карточки. — А я закажу рамку и вот сюда повешу, на середину стены.
Людмила работала учительницей английского языка в школе. Получала не мало, но и не столько, чтобы по-прежнему без каких-то ограничений так же дальше жить. Сын денег при живом отце не давал, да и теперь вряд ли сможет. Зарплата в милиции не очень, а семья не маленькая. Не хватало на добротное лечение больной межрёберной невралгией жены, при которой долго и сидеть невозможно, и ходить. А потому не работала Алла, да ещё две дочери подростка со своими юношескими запросами и причудами требовали немалых трат.
— Я, может, замуж ещё выйду, — тихо проговорилась Людмила. — Не старая ещё. Да и порядочных одиноких полно мужиков. Вот от него и будут дополнительные деньги. Да одной-то и жить в квартире страшно. И домушников много сейчас, да и разбойников полно. Звонят в дверь якобы с извещением на посылку или ремонтниками представляются. Газ проверить, воду… Вон в соседнем доме летом убили таким образом деда. Семьдесят лет деду. Открыл старый пень «водопроводчикам». Забрали все военные ордена, медали и деньги накопленные с пенсии, сволочи.
Олега от этой краткой сентенции перекосило почти буквально. В жар его кинуло и руки стали дрожать.
— Ну, тварь ты поганая! Братан падлу такую чистой любовью любил, всю жизнь на руках носил! Ни одной проблемы у тебя за жизнь с Серегой. Ещё душа его с нами здесь, не взлетела ещё в рай, ещё запах его одеколона не выветрился, а ты, собака, такое несёшь! Ты сейчас ещё рыдать должна слезами горькими, дура! Оторвать бы тебе безмозглую твою головёшку, да сидеть за тебя, скотину, не тянет. Но про меня забудь! Нет меня для вас больше. Коза драная!
Он вскочил, минут пять метался как безумный по комнате и что-то нечленораздельное орал во всю глотку. Понятно было только одно слово: «тварь». Сын Серёгин, Владимир, тихо сидел на диване, глядел на старую фотографию отца и молча курил «приму» одну за одной, сбрасывая пепел на пол, а окурки гасил об каблук и собирал в кулак, чтобы потом выбросить. Лицо его было бледным, глаза, наоборот, красными. Он тёр их рукой с едкой сигаретой и не моргал будто веки у него были даже тяжелее, чем у чудища гоголевского Вия.
