Эдик включил «словоблудилку» и поехал рисовать пейзаж своей девственности, нейтральности, невиновности и искренности.

– Вторая, значит…, коробка – там, значит, э-э-э-э…, туалетные принадлежности, бритва, одеколон –«Polo», крем после бритья…, еще есть пару коробок с салями, потом, значит…, ещё там есть коробка с настоящим голландским сыром какого-то необычного сорта, это мне тетя Ира положила для моей жены Олечки…, потом…,значит…, есть там еще…э-э-э-э-э… полотенце.., два, одно новое, другое не новое…, э-э-э-э-э…

– Проходите! – резко скомандовал рыжий с полным безразличием на конопатом лице.

 Быстро пройдя вдоль электронного флокса и с облегчением забрав свой старый крокодиловый чемодан из черного ящичного «рентгена», Эдик надел на лицо подлинное коровье безразличие, подошел к ближайшему стеклу и уставился уже на другого таможенника в форме с узкими внимательными глазами… Сердечные удары стали затихать и в голове быстро пошла лента добрых мыслей облегчения… Увидев лицо инспектора за стеклом, он чуть не поперхнулся от удовольствия…

«Как же он, сука, может хоть что-то рассмотреть своими прорезями? Вот загадка-то, а…? Надо у знакомых китайцев спросить, как они видят наш мир…, это же уму непостижимо смотреть такими дверными щелями прямо на меня…!»– подумал Беркович и очень захотел чихнуть, но сдержался из-за полного отсутствия носового платка в кармане.

– Откуда? –спросил инспекционный таможенник, прекрасно зная с какого рейса повалили люди с чемоданами и стали в очередь в пять ближайших окон.

– Засьте…! Я из Амстердама прямиком на Родину, слава тебе, Господи…, благополучно долетели, и посадка была мягкая…, то, что надо…! – беспечным голосом ответил очень небритый Беркович, подняв брови в фигурное выражение «мимолетного счастья».

– Что там делали? – поддельно безразлично не унимался человек в форме, похожий на голограмму за стеклом.

Этот вопрос всегда Эдика раздражал. На бесцеремонное любопытство и вмешательство в его личную жизнь государственного служащего Беркович хотел ответить какой-то хамской гадостью, но сдержался. Таможня же…, как никак!

– Видите ли…, э-э-э-э-э, я там был у родной тёти Иры, она…, э-э-э-э-э, давно уже замужем за голландцем – Эрхард Охр…– охр…– Охройд…мерхид…скрюнге…, вот так его тяжелейшая фамилия, кажется, произноситься… Не фамилия, а голландское черти что…, гланды надорвать можно от таких фамильных звуков. Я, видите ли, ужасный поклонник малых голландцев и посещаю музеи Амстердама с картинами Брейгеля Младшего, творчество которого для меня весьма близко… Это, скажу я вам, для меня…, э-э-э-э…, как для художника, глоток свежей минеральной водки, э-э-э-э, извините, воды…, для моего творчества и будущих работ. Я стоял у картин Вермеера, Ван Эйка, Рембрандта ван Рейна, а про несчастного сумасшедшего Ван Гога я вообще молчу, это космос для моего воображения… Вы любите Брейгеля младшего, как люблю его я…?

Внезапно задал вопрос Беркович и снова захотел громко чихнуть.

– Очень…, это один из самых моих любимых художников, особенно две его картины – «Извлечение камня глупости» и «Слепой ведет слепых», которая находиться в Лувре, между прочим…! – ответил очень узкоглазый таможенник, одновременно разговаривая, листая страницы паспорта, поглядывая в лицо и хитро улыбаясь.

Берковичу на мгновенье показалось, что они как-то встретились глазами, щелкнуло внутреннее электричество и у Эдика сильней забился надежный мешок в грудной клетке, это был мешочек с его единственным сердцем…Он навязчиво молчал, слушая предательские учащенные удары внутренней груши и думая о том, что он самый настоящий кретино фоб и одновременно кретино фил. Инспектор, конечно же, был не китайского происхождения, а явно бурятский тувинец или откуда-то из тех бескрайних просторов, где мало солнца и очень много болот, гнусавых комаров, женьшеневых корней, бубнов с шаманами и где постоянно бродят трезвые охотники за соболями, белками и песцом. По его симпатичному широкому лицу что-либо прочитать было невозможно, потому что глаза были похожи на узкие амбразуры-бойницы для старинных аркебуз. Внимательно просканировав лицо Берковича с десятидневной щетиной на скулах и подбородке и с заметным медицинским пластырем на шее, таможенный инспектор привычным движением шлепнул печать в паспорте и произнес старинную, покрытую изумрудной плесенью, избитую фразу:

– Добро пожаловать в Москву!

– Спасибо! –ответил Эдик и пошел в сторону выхода, продолжая ощущать дрожь в коленях и ритмичные колики в печени.

Жизнь мгновенно приобрела новые цвета и даже новый зефирный вкус на поверхности языка… Эдик вздохнул всей силой грудной клетки, как будто сдал экзамен по ненавистному сопромату или пластилиновому марксизму-ленинизму.

– Откуда? –прозвучал уже за спиной Эдика всё тот же вопрос таможни.

Человек в форме быстро переключился на яркую женщину в шубе с наглым взором татуированных бровей, в красных лосинах, красных сапогах и с белой улыбкой в кредит, как у настоящей уже давно оборзевшей «звезды». Беркович не мог не обернуться, потому что всегда обращал внимание на ядовитых аспириновых баб с обязательной головной болью для любого мужика. Он бросил свой взгляд на её пальцы на руках с умопомрачительными ногтями и обомлел от увиденного. Он сразу же вспомнил руку «Чужого», от которой у Сигурни Уивер, в знаменитом фильме Ридли Скотта, было почти инфарктное состояние. На её лице явно была обозначена зона декольте, открытая для множественных взглядов со стороны. Беркович прямо почувствовал кончиком своего личного носа, как воздух напрягся от выброса её феромонов в сторону узкоглазого таможенника.

 «Швах…! Фея из чертополоха… Никак везёт какую-то запрещёнку…, улыбчивая нерпа, сейчас этот «мирмилон» тебя и вскроет, как банку голландских сардин…!» – подумал он и улыбнулся.

 Руки «звезды» в красном с зелено-черным маникюром были пределом вычурности, животного подражания и слабоумия… Это был маникюр стареющего хищника. Нормальные милые женщины покрывают ногти цветом нежных лепестков, а не оттенками тараканьих спин. Беркович поморщился, невольно ощутив облако её французских духов Кевина Кляйна Маленького, глубоко вдохнул широко отравленный парфюмом таможенный воздух и, хмыкнув носом, направился вперед. Было видно сразу, что всю свою жизнь эта вычурная женщина занималась каким-то шумным праздничным промыслом и часто вызывающе хохотала, заглушая полную внутреннюю пустоту и кромешное одиночество личной тьмы. Она проживала единственную судьбу в своем стационарном цирке шапито, заставляя окружающих постоянно обращать на неё внимание. Бедненькая…, она питалась чужим вниманием, как смородиновым компотом в жаркие летние дни без моря…

 «Вот тебе и тундра с болотом и москитами…, умней меня в сотни раз…, шаман хренов!» – переключил свои размышления Беркович, – «… повысили квалификацию, гады, знают картины Брейгеля Младшего и в каком музее они висят, а я, тупорылый тростниковый кабан, таких очень нужных подробностей и не знаю …, почти прокололся, старый идиот…, недомерок, оборзел, расслабился…»

В аэропорту послышалось очередное объявление на Сингапурский рейс. Голос девушки или женщины был приятным.

«… завтра же сяду учить названия картин и принадлежность к музеям, безбашенный самоубийца профессор Плейшнер… Я до сих пор путаю Крамского и Кипренского…, неуч, болван, самокритичный эгоист на текущем расслабоне. Мне нужно знать намного больше, чем они…, вплоть до длины бакенбардов Айвазовского и применения состава тайной краски Карлом Брюлловым в картине «Итальянский полдень». Моя легенда должна быть подкреплена глубинными знаниями, а не пустой поверхностной болтовней про то, про сё и про это… Демагогия неудачников… Я – придурок козлодоевский, которому снова повезло и это очень и очень плохо для дальнейшей работы…, но придурок я всё же удачливый…!»– прошептал Беркович про себя, поджал от досады губы, вздохнул и медленно, как его учили умные бывалые люди и пошел к выходу, держа дорогой чемодан на тихоходных колесах за длинную ручку.