— А позвольте вас спросить, отче?

— Вопрошай, — степенно кивнул головой экзарх Белоруссии и врио Предстоятеля РПЦ.

— Какие тропы привели вас к этой стезе, ибо подозреваю я, простите мою нескромность, что до принятия сана вы были весьма далеки от церковного подвижничества?

— Истинно глаголешь, сыне мой, — не стал отпираться Евфимий. — В миру был я старшим лейтенантом десантно-штурмовой роты 70-й отдельной мотострелковой бригады, и звали меня тогда Артемом Палием. У нас в селе, откуда я родом, половина жителей носила фамилию Палий, — начал митрополит краткую биографию и взор его слегка затуманился от нахлынувших воспоминаний. — Наша часть располагалась в Кандагаре, неподалеку от селения Кишкинахуд. Рота моя обеспечивала в этом селе охрану «отстойника» наших колонн, следовавших по главной автотрассе. Заодно мы осуществляли рейды по перехвату бандформирований, пытавшихся много раз уничтожить перевалочный пункт грузовиков. В одном из рейдов мы сильно углубились на территорию никем, по сути, не контролируемую, преследуя, как нам казалось небольшую группу душманов. Но нам это только так казалось. На самом деле нас просто искусно заманили в ловушку в одном из ущелий. Обычно мы избегали перемещений по дну ущелий, стараясь всегда идти поверху, но в этот раз так не получилось, потому как, если бы двигались поверху, то не смогли бы догнать уходивших от преследования душманов. До меня слишком поздно, к сожалению, дошла эта догадка, когда уже ничего нельзя было поделать. Нас плотно зажали в клещи со всех сторон. А мы не могли даже вызвать «вертушки» на подмогу, потому что осенью в горах, в том месте, всегда стоит плотный туман, да и рельеф местности, испещренный узкими ущельями, не дал бы им развернуться. Большинство моей роты осталось охранять подступы к Кишканахуду. У меня же под рукой был всего взвод ребят, многие из которых были первогодками. Вместе со мной их насчитывалось двадцать девять душ.

Старец и сам не заметил, как в процессе повествования перешел с церковно-славянской речи на светскую. Афанасьев, увлеченный рассказом не перебивал его, качая в такт головой и разливая кагор по новой — до краев. А митрополит, тем временем, продолжал:

— Трудно сказать, сколько их было. Может сотня, а может и больше. Да и позиция у них была более выгодная, чем наша. Они сверху, а мы снизу. Но тут, хочешь, не хочешь, а бой принимать надо. Бой без перерыва длился четыре часа. Мы отбивали одну волну атак за другой. И с каждой новой атакой я слышал, как постепенно замолкают автоматы моих бойцов. Вот тогда я и дал обет Богу, что, если уцелею в этом кровавом аду, то всю оставшуюся жизнь посвящу служению Ему. Воистину, сыне мой, — опять перешел на церковный язык митрополит, — говорят, что на войне не бывает атеистов. Когда помощь все же подошла, вертолетчики-ювелиры все же умудрились каким-то образом выбросить десант на подкрепление, в живых, включая меня, осталось всего шесть человек. Двадцать три душеньки отправились дожидаться последнего Суда Божия. Они навеки остались там, а я вот до сих пор ступаю по земле. И я наполовину здесь, а на половину там — среди скал. В том бою я получил два ранения и контузию. Почти год, пока валялся по госпиталям, общался с людьми, как глухонемой. Меня, после всего этого, конечно, комиссовали. Однако же о своем обете я не забыл и как только чуть оклемался, то попросился послушником в Свято-Вознесенский монастырь. И в каждый восьмой день октября я зажигаю двадцать три свечи в память об ушедших и не вернувшихся.

Было видно, как нелегко даются старому (старому ли?) митрополиту его последние слова. Чтобы покончить с этой темой, Афанасьев, воспользовавшийся паузой, предложил:

— Давайте, святой отец, за всех наших павших в войнах прошлых и войнах настоящих, не чокаясь.

Они молча опрокинули в себя еще по стопке. Афанасьев по примеру Евфимия, не стал на этот раз закусывать, а митрополит, напротив, бережно, двумя перстами взял с тарелочки ломтик лимона и отправил его в рот, не став выплевывать кожуру.

— Вот так, сыне мой, я нашел свою заветную тропинку к Богу. У каждого свои дорожки к нему. Но не каждый находит в себе силы не свернуть с нее и не остановиться на полпути. Вот и тебя я желаю найти свою дорожку и пройти ее до конца.

— Призываете меня, по своему примеру, пойти в монаси? — как-то кривовато улыбнулся Валерий Васильевич.

— Отчего же сразу в монаси? — пожал плечами бывший Артем, а ныне Евфимий. — Монашеский подвиг — это всего лишь одна из дорог к Нему. А дорожек-то знаешь сколько? У-у-у! — протянул он, сложив губы трубочкой. — И не след тебе, сыне, принимать мои слова напрямик, а след — постигнуть их иносказание, — поднял он кверху свой указующий перст. — Каждый, да несет крест по силам своим. Ты, сыне, взвалил на рамена крест своих и чужих прегрешений, а донесешь ли или снимешь с себя по дороге, то уж не мне грешному ведать. Сие есть замысел и промысел Господень!

— Осуждаешь меня, отче? — вскинул брови, посмурневший диктатор.

— Паки реку тебе: не мне, грешному, судити таких же грешных. Но мне дано матерью нашей — Церковью, стращать и отвращать от дел неправедных и аще того — побуждать аки аз есмь пастырь Господень к делам трудным, но праведным.

— Ну, что ж, отче, стращай, раз уж ты у нас пастырем поставлен, — с показным смирением вздохнул Афанасьев. — А я пока разолью по остатней.

— Буде, — произнес митрополит тихим, но властным голосом и прикрыл свою стопку ладонью. — Я свою меру знаю. Первая — для приободрения телес, вторая — для ума увеселения, а третья — беса тешить. Так что я пить не буду, да и тебе это без надобности. Для разговора голова у тебя должна быть светлой.

— Ладно, — хмуро согласился Валерий Васильевич, не любивший недопитых бутылок, — излагай свои укоризны, ваше преосвященство.

— Высокопреосвященство, — чуть улыбаясь, поправил его Евфимий.

— Да, после трех рюмок крепленого у меня вряд ли бы получилось это выговорить с первого раза, — невесело пошутил Афанасьев.

— Вот видишь, от греха пьянства, я тебя, почитай, что и отвратил, хоть и на малый срок, — опять по-доброму улыбнулся старец. Ну, ин ладно. Давай теперь поведем разговор об иных делах.

— Давайте, — не стал спорить Валерий Васильевич.

— Попервости, — слегка прищурился Евфимий, однако продолжая улыбаться, — хочу попенять тебе немного.

— За что? — вяло поинтересовался диктатор, за всю жизнь накопивший немало грехов.

— Уж боле двух месяцев правишь государством, а так и не сподобился получить благословение церковное делам своим. Нехорошо небрегать общением с отцами церкви. Народ в недоумении. Такоже и духовенство пребывает в затруднении, ибо не может толком объяснить пастве, куда и в какую сторону правишь ты стопы свои и ведешь за собой, — прозрачно намекнул митрополит на поднятие Красного Флага, неоднозначно воспринятого церковнослужителями, хоть они и трезвонили в колокола в честь этого события.

— Да, вы и сами знаете, как сложились у меня отношения с этим самым духовенством, — попробовал объяснить свою позицию Афанасьев.

— Один представитель церкви, даже если он и самый достойный, все равно не есть сама Церковь, — наставительно произнес Евфимий. — Это там — у них на Западе принято считать, что Папа является единственным непогрешимым, а значит и слово, сказанное им — суть слово Божие. У нас же, в православии, на первом месте стоят совокупность и соборность. Поэтому у нас даже патриарха именуют не Владыкой церкви, а всего лишь ее Предстоятелем. Чуешь разницу, сыне?

Валерий Васильевич не стал утверждать или отрицать этот постулат, а просто коротко кивнул, не тратя лишних слов.

— Человек слаб телесно и тем более духовно. Не каждый может с кротостью и достоинством пронести свой Крест. Поэтому наша церковь испокон не отрицает того, что даже ее Предстоятель не является непогрешимым, — продолжал журчать словами митрополит. — Церковь православная не едина и в ней издревле существовали различные течения. Вначале ее сотрясали стригольники, затем споры подхватили иосифляне и нестяжатели. Слыхивал о таких?