Мимо причитающей старухи прошел закутанный в дорожный плащ мужчина. Он бросил единственный взгляд на одинокую скрюченную фигуру и незамедлительно продолжил путь, свернув в закрытую часть кладбища. Даже оно оказалось заполнено под завязку остатками выживших кланов.

— …посмели оставить меня! — надрывался дрожащий женский голос.

Мужчине пришлось остановиться, прячась за оградой из цветущих дельфиниумов, чтобы его присутствие не заметили. Он выглянул и его цепкий взгляд наткнулся на истерящую вдову главы клана Нара. Её за плечи придерживал незнакомый седой мужчина, но это мало помогало рыдающей Йошино. Она кидалась на две надгробные, идеально белые плиты, словно решившая о них убиться головой, отправиться к потерянному мужу и единственному сыну.

Он глубоко вдохнул, рискнул пройти мимо и, как ожидалось, члены клана были чересчур зациклены на собственном горе, не заметили юркнувшего в заброшенную, всеми забытую часть клановых территорий.

Длинная, просторная площадка тонула в раскованной зелени, порабощалось въедливым мхом, заполонившим каждый корешок, тропинку и деревянный ствол. Памятники — безымянные, неузнанные и с выгрированными на них именами — давно впитали всю многолетнюю грязь, пыль, они разрывались сетками тонких трещин, в которых жили насекомые, а надгробные плиты оплетали толстые сорняки. Разруха навеивала отчужденность, шедшую об руку с одиночеством. Запустение затронуло каждый уголок кланового кладбища, подсказывая — никто не навещал здешние места. Даже воздух был особенно густ, туманен и неприятен в этой части кладбища, словно сюда сливали всю свою ненависть жители Скрытого Селения, как в потайной карман.

Чем дальше проходил путник, тем больше встречал безымянных, молодых могил, пустых холмиков с проросшей густо травой и в конечном итоге замер в самом дальнем уголке, у двух единственных ухоженных плит.

Учиха Микото. Учиха Фугаку.

Он не сдержал тяжёлого, прерывистого вздоха, вскинув голову к раскатистой иве, чьи колыхаемые на ветру гибкие ветви надёжно прятали плиты от посторонних глаз. Свист ветра скрыл хруст ветки, на которую ступил мужчина, его силуэт слился в объятиях огромного дерева.

Он медленно, словно неуверенно, сел, поджав под себя колени, и замер. Он не выглядел нерешительным, робким, скорее источал мягкую тоску по давно умершим. Скованные в черных перчатках ладони канули во внутренний карман плаща, вытаскивая на свет букет ярких астр, будто гость желал показать мертвым — он помнит, не забывает не их, не данное обещание.

День клонился к вечеру. На небо словно пролили смазанные кляксы фиолетового и синего цвета. Плывущие густые облака впитывали последнее закатное золото, они дрейфовали в небесах, совершенно забывшись во времени и пространстве, свободные, как ничто в этом мире, не напряженные тяготами людей. Но их красоту мало кто был способен заметить, съедаемые ужасом нынешней действительности.

Ива лениво танцевала грациозными ветвями вокруг склоненной в поклоне фигуры, безуспешно пытаясь приободрить замершего мужчину. Тени играли на неестественно белом лице, мелькали бликами на острых, маленьких рогах, растущих изо лба и сливались с фиолетовой радужкой глаз.

— Вернулся. Наконец.

Уставший голос не стал неожиданностью для него. Он выпрямился, покосился на облокачивающегося о толстый ствол Какаши. Плащ Хокаге тихо шуршал от ветра, шляпа хранилась на сгорбленной спине, а серые, потускневшие волосы растрепано топорщились во все стороны. Шестой выглядел хуже обычного. Хуже, чем несколько месяцев назад.

Впрочем, ему ли это ставить в упрёк? Сам не лучше.

— Ждали? — сиплый от долгого молчания голос посмел ответить лишь спустя несколько минут.

Какаши окинул безразличным взглядом от полов дорожного плаща с засохшей коркой грязи, пробежался мельком по идущей от ключиц по всему ободку шее твёрдой — не один клинок не проткнет, прилегающей друг к другу чешуе, до удивительно белоснежной макушки, и прикрыл запавшие глаза.

Ветер свистел в каре ивы, разбавляя странную тишину между Хокаге и бывшим нукенином, играя музыкой вокруг, сливаясь симфонией с пением кузнечиков и редким карканьем ворон.

— Любой правитель будет ожидать возвращения единственного джинчурики десятихвостого. Нашел, что искал?

— …Почти, — Итачи перевёл внимание на изображенные на холодном камне имена родителей — «Лота» я нашёл…

— Всего за три месяца. Поражает…

— …Но ликорис так и остался сказкой.

Хатаке сунул руки в карманы брюк, поджал губы в скрытой досаде. Сожалении. Он не замечал в Итачи той сквозящей из всех щелей безудержной скорби, отчаяния, пропитавшего каждую песчинку в Конохе, но это не значит, что шаринган упустил из виду углубившаяся носогубные морщины — единственный показатель нелёгкой судьбы наследника Учиха. Раньше разобрать его состояние было легче, до того, как он стал джинчурики.

Чего добивалась этим Изуна Какаши с советниками так и не смогли понять. Вероятно, мотивы безумств навечно останутся в тисках неведомого.

— Зря Сенджу-сама рассказал тебе эту легенду.

Итачи смолчал. Он не желал спорить или пререкаться с Шестым, отстаивая свою точку зрения. В конце концов, он хватается за любую соломинку, даже призрачную, и поверит в любые бредни, если это сможет помочь Саске выйти из комы и вылечиться.

Можно лишь надеяться, что «Лота» без ликориса имеет достаточно целебных свойств, чтобы придержать стабильность состояния младшего брата.

— Всё в порядке.

— Не ври, — Какаши подошёл ближе, сочувственно сжал напрягшаяся плечо — Ты остался один в этом мире и пускай никто не посмеет упрекнуть тебя за бывшие проступки, кровь с рук не смыть…

Хатаке говорил прямо, не стесняясь в выражениях и не смягчая горькую правду.

— …Единственный живой Учиха, джинчурики десятихвостого, герой войны. Неужели ты думаешь, что от тебя отстанут? Знаешь, что нет. В нынешней ситуации не смей нагло врать. Мне не всё равно на тебя, Итачи. Постарайся это учесть в следующий свой побег из Конохи.

— … — Итачи отвел взгляд с плит на значительно потемневшее небо.

Россыпь звёзд стелилась прекрасным покрывалом, сверкало, будто подмигивая, а луна, безразличная и холодная ко всему, всевидящем оком нависала над миром. Маленькая точка выбивалась из приевшийся картины. Она постепенно увеличивалась и он мог распознать что за птица смело спикирует вниз.

— Зачем ты пришёл?

Какаши покачал головой, вернул ладонь в карман и вдохнул сухой воздух полной грудью.

— Хотел предложить пост советника, но вижу, ты так и не передумал. Легче было бы сидеть в Конохе ради Саске, не думаешь?

В ответ — тишина, да пение сверчков.

— Не отступишься. Знаешь… Вы с Изуной похожи больше, чем я думал.

— …Что? — почти шёпот с подозрительными угрожающими нотками. Они не впечатлили бывалого вояку.

Какаши вскинул голову к небосводу, мгновенно поймав кружащего орла взглядом.

— Тебе пора. Надеюсь, ты когда-нибудь примешь мое предложение.

Белоснежный орёл, глухо взмахивая крыльями, приземлился рядом с Итачи, стоило Какаши выйти с территории кладбища. Глаза цвета плавленого золота пристально изучали Учиха, словно осуждали за неисполненный в записке приказ.

Итачи встал, смахнул с плаща прилепившиеся травинки и достал из кармана красивый, самый прекрасный цветок из когда-либо встречающихся. Ветер ласково гладил переливающаяся чистым, белым светом лепестки, едва смел трогать изумрудную сердцевину, словно боясь согнуть чудо природы.

Орёл понял его без слов. Он одним хлопком крыльев воспарил, ловко прихватил цветок острыми когтями и скоро его силуэт потонул в плывущих полупрозрачных облаках, сгущающихся вдали. Само небо манило Итачи в неизведанные чертоги Изуны, громыхая яркими вспышками алой молнии.

Итачи задёрнул капюшон и не оглядываясь покинул родную деревню, гадая, вернётся или его ждёт погибель.

***

В пропахшей медикаментами палате не затихала надоевшая мелодия аппарата искусственного кровообращения. Натёртая до блеска кремовая плитка отражала лунные блики, лившаяся из приоткрытого окна непрерывным потоком, озаряющим бледным светом лежащего на широкой койке молодого человека. Нездорово бледный, с прозрачной кожей, глубокими синяками вокруг глаз, коротким ёжиком волос на будто обтянутом тонкой тканью черепе, парень выглядел как тот, кто вот уже несколько месяцев стоит на грани между Чистым Миром и миром живых. Он давно подружился со Смертью и лишь ждёт, когда это мучение кончиться, однако сколько бы дней не проходило желанное забвение не спешит утягивать душу в положенное ему загробное царство. Его упрямо держат на тонущей в хаосе земле, укутывают в одеяло по самую шею и заставляют дышать через маску в мёртвом безмолвии одиночной палаты.