В СССР продукция народных промыслов: палехские шкатулки, гжельский фарфор, жостовские подносы, хохлома, павловопосадские платки – всё строго шло в валютные магазины «Берёзка», на прилавки попадала лишь маленькая часть. Вот эта маленькая часть и доставалась «матрёшечникам» через своих людей из торга, за долю малую – иностранцы всё скупали, спрос был огромный.

Учёба Валентину давалась нелегко, особенно в первый год. Чужим он себя чувствовал, трудно приживался, но упорно и с надеждой, а деньги «матрёшечные» радовали, и матери исправно посылал – скучал по ней невыносимо. Мать часто к нему во сне приходила. Сидит за столом, подперевши рукой щёку, и смотрит на него ласково. Лицо всё в мелких морщинках-бороздках, а глаза лучистые, молодые-молодые. На столе в миске пельмени, её руками слепленные, сверху большой кусок масла тает, из стороны в сторону перекатывается. То на речке жарким летом сидят на бережку. Он малец совсем, чуб белый выгоревший. Она, как обычно, в платочке цветастом назад повязанном, соломинку во рту держит и пожёвывает. Привычка у мамы такая, сколько себя помнил. Разные сны снились. Такие реальные, что просыпался среди ночи, не понимая, где он, в Ленинграде или у себя на Урале. На расстоянии родные места уже не казались такими скучными и безликими, одна природа чего стоит. Да и люди в целом хорошие, не подлые, работящие и весёлые. Вроде скромно живут, но спроси: «Как жизнь?» – ответят: «Всё хорошо, слава богу».

Алевтина гордилась и местным рассказывала, как сын её в люди выбился, учится в институте и работает, только не свидеться пока, может, к лету приедет.

А летом закрутило друзей: ленинградское лето особенное, ночи белые, девчонки в коротких юбках. На каждой скамеечке в парках влюблённые целуются. Компании собираются, пиво пьют и под гитару поют. Толпы молодёжи снуют по центру. Мосты под радостные возгласы разводятся. Дурман сирени с ума сводит.

– Валь, надо квартиру тебе снять. Будешь жить как свободный человек. И я, если что, остаться смогу, и тёлки… Сам понимаешь…

Валя мягче был, не мог девчонок так называть, хоть и непостоянный, до всех охочий после опыта с Ольгой-медсестрой, но к женскому полу с уважением, даже если на раз. Девушки думали: ну всё, влюбился, на крючке, а его и след простыл.

Сёма баб презирал, дешёвками продажными называл, а они к нему липли, чувствовали, что при деньгах, щедрый и толк из него будет. Семён понимал время, чуял наживу, фартовый был, всем занимался: спиртное, компьютеры – деньги рекой потекли.

В страну хлынул поток дерьма, который продавали втридорога. Невиданные яркие упаковки манили обывателей. Детвора выпрашивала у родителей банку чипсов, чупа-чупс, киндер-сюрприз или жвачку, из которой надували шары и соревновались, у кого шар больше или щелчок громче, когда лопнет. На улицах замелькали иномарки всех мастей. Тюнингованные, с затемнёнными стёклами сновали отечественные лады. Наиболее дерзкие снимали глушитель, рёвом и рыком автомобилей пугая прохожих. Особым понтом было включить импортный магнитофон на полную мощность, открыть окна и проехаться по центральным улицам города. Новые времена – новые порядки. Открылись границы.

– В Германию поедем, тачки приличные купим, подержанные, сами пригоним…

– Ты что, Сём, двинулся? Посмотри, на каких ребята рассекают! И ехать никуда не надо, сюда пригоняют.

– Валь, знаю я этих ребят. Морды бандитские! Дармоеды с барсетками. Пусть на ворованных ездят, крутых ослов изображают за три копейки. Я за эти деньги скромнее возьму, зато честную. Вот посмотришь, скоро будут свои тачки тёмные с перебитыми номерами от ментов прятать.

Как в воду глядел. Недолго фраера кайфовали. Начались облавы на ворованные машины. Их в основном из Германии гнали. Менты себе новую наживу придумали, за деньги, и немалые, приходилось тачки выкупать.

А братков не любил Сёма, с трудом терпел. Быдлом называл. Серые, необразованные, понаехавшие со всех городов. Злило его, с каким упорством они стремились к красивой жизни, жрали чёрную икру ложками в ресторанах и носили аляповатые пиджаки с тяжёлыми золотыми цепями на шее, а то и с крестами, безбожники. Рангом пониже в спортивных костюмах с кожанками рассекали, моду свою повсеместно ввели. Не разберёшь, где кто.

Удивлялся, как они с головами боксёрскими, отбитыми такую иерархию в своих рядах учредили, как в армии. Всё под свой контроль норовили взять, всех крышеваться принуждали, а недовольных избивали, а то и жизни лишали. Жестокость невероятная царила. Больше всех бизнесменам доставалось и девчонкам симпатичным. Любую на улице дёргали и в машину к себе тащили, мало среди бандюг благородных было, но случались. Почему-то часто на проститутках женились, идеальный союз – бандит и продажная девка. Что-то родственное, видно, в друг друге находили. А девочки из хороших семей их избегали, за что тоже порой отгребали по полной.

Первый раз поднаехали на Семёна в модном ресторане. За девчонку малолетнюю вступился.

– С кем работаешь? Что такой борзый, попутал что?!

– С Валькой, – не растерялся Сёма. – С Валькой Уральским.

Произнёс он это с такой вызывающей уверенностью, что пацаны только переглянулись, вытянув морды, не решаясь спросить, кто это. Валентин быстро нашёл общий язык с пацанами, да и свердловские промышляли в Питере, приняли его – правильный парень, глаза не бегают.

– Валька Уральский! Ничего я тебе кличку придумал! – давился от смеха Семён.

Валентина к себе звали многие группировки, обещали жизнь лёгкую. Ни к кому не захотел, но на бокс пошёл – пригодится.

Алевтина уже несколько раз наведывалась в Ленинград, таща всякую снедь любимому сыну. Валька мать баловал, по бутикам питерским таскал.

– Куда мне всё это? Да и не шьют такое на коров!

Валя силком запихивал её в кашемировый светлый кардиган.

– Ну маркий же!

В ресторанах Алевтина шёпотом спрашивала:

– А сколько это стоит?

Если узнавала, то до утра на чём свет поносила хозяев, называла их гадами и кровососами. Валя мать огорчать не хотел, врал порой, отходил рассчитаться и молчал тупо, глаза отводил, если она со стола подбирала, что не доела, в салфетки трепетно заворачивая, – понимал мать.

– Женишься-то когда? Внуков хочу. Что так долго выбираешь?

Одной зимой решили с Сёмой в Доминикану смотаться – экзотика!

– Валь, отель возьмём на уровне и бизнес-классом полетим. Надо к хорошей жизни привыкать. Только я не один полечу… С тёлкой одной, с Маргаритой.

Маргарита – высоченная и тонкая – полностью соответствовала вкусам времени. На Валентина впечатления не произвела, любил маленьких, ладненьких, да и раздражала его, мешала отдыхать – прилипчивая. Ни на шаг от Семёна. Они по делам сядут поболтать – с дурацкими вопросами лезет. В картишки перекидываются, на шее у Сёмки повиснуть норовит. Ласки кошачьи, взгляд вечно подобострастный. Как есть безмозглая!

А Семён ходил гордый. Маргарита была его находкой. Выкопал в каком-то спальном районе, в тьмутаракани, голосовала на дороге. Приодел, отмыл от краски дешёвой, и вот – модель да и только.

– Сём, а ничего, что она двух слов связать не может?

– Брат, так это её главное достоинство. Зачем мне баба умная. Мне что с ней, кроссворды отгадывать?!

Он всерьёз увлёкся преображением Маргариты. Наряжал точно новогоднюю ёлку и получал невероятное удовольствие, когда выводил своё детище в свет, наблюдая, как мужики сворачивают головы. Нужно отдать должное – Маргарита дешёвкой не была, по сторонам не пялилась. Верная. И всему училась быстро. Вкус природный имелся и, главное, упорство. Генрих Давыдович выбор сына не одобрял, был вежлив, но угрюм, когда сын в очередной раз тащил её в гости на семейный ужин. Не понимал он такой красоты на одну извилину.

Проезжал как-то мимо дома сына, заехал без звонка, а там она хозяйничает словно у себя дома. Семён тогда лишь улыбнулся и попросил её чай накрыть. Посидели поболтали. Вернулся домой, всё жене рассказал.

– Ничего страшного, Генрих. А то одна за другой сменяются, дня не пройдёт. Правда, и эта Маргарита ненадолго задержится. Можно подумать, ты Семёна не знаешь. И в кого он такой уродился?!