— Попались, тут всем крышка, прикопают без музыки.
Дрель и инструменты-щупы они обычно прятали на ночь в углублении под мраморным могильным памятником с плачущей над урной фигурой ангела с отбитыми крыльями. Увидеть их никто не мог, да и монастырь был совершенно пустынен. Кроме группы туристов, заехавших однажды на автобусе с экскурсоводом, они вообще не видели в монастыре никаких других живых существ. И тем не менее дрель и щупы исчезли. Утром их не оказалось на месте, кто-то их подкараулил и унес ночью.
— Кто? — Бледный Алекс воспринял исчезновение инструментов как звонок с того света. — Ну, всё. Прилетели они, так и вьются вокруг нас. Еще немного, и вобьют нас в гроб. Нет, зря мы сюда прикатили — кончины ищем. Больше в этот монастырь я не ходок.
В ту же ночь кто-то подкрался к их палатке на стойбище и проткнул чем-то острым, похожим на русский острый трехгранный штык, задние баллоны «жигулей». Машина села. Аспид с Воронком мотались на газике где-то по уезду, выискивая нетронутый грабителями храм. Без разрешения шефа бежать было нельзя, а где его искать — неизвестно. Собрав все наличные деньги, Бледный Алекс, промотавшись целый день в городе, достал новый баллон. Один, запасной, был в багажнике. Машину они поставили в разрушенный двор Филипповны, свернули палатку, аннулировав стойбище, и залегли на русскую печку. Жареные кролики у них кончились, деньги — тоже, и офени занялись охотой на домашнюю водоплавающую птицу. Ловили испытанным методом — на капроновую леску с крючком. Профессиональности ради попутно продолжали обшаривать окрестности. Добыча была ничтожной, ради нескольких икон девятнадцатого века совершенно не стоило так далеко забираться. Плохо ощипанные утки и гуси, распаренные Филипповной до тряпичного состояния в русской печи, как-то скрадывали их плачевное настроение. Денег на водку не было.
Ночью их разбудила Филипповна. Ее пес Шарик заливался истошным хриплым лаем, потом сразу замолк. Всю ночь они не спали, дрожа от холода и страха — сторожили «жигули». На рассвете они нашли окоченевшего Шарика, проколотого ножом или штыком. Кто-то пытался поджечь двор Филипповны — у стен лежала обгоревшая солома, но мелкий ночной дождик не дал разгореться пламени.
Бледный Алекс стал упаковывать вещи:
— Бегство! Немедленное бегство и ничего другого!
С большой неохотой он пустил офеней сходить напоследок с старушке, обещавшей им два «сильвера» — Николу и Иоанна Предтечу в тяжелых серебряных окладах. Несчастье не приходит одно. Офени вместо обещанных двух часов пропали на весь день, как провалились сквозь землю. Бледный Алекс, не находя себе места, метался по запущенной избе с безумными глазами — он боялся оставаться здесь на ночь.
— Убьют, живьем сожгут! — он был объят суеверным страхом. Понюхать ему было нечего, заветное зелье хранилось у шефа.
Филипповна что-то невнятно лопотала под нос, оплакивая гибель своего единственного верного друга Шарика, кормила размоченными корками черного хлеба живших прямо в комнатах цыплят и все присказывала, шепелявя:
— Опять он ходит. Опять… Он зря ходить не будет.
Бледный Алекс с ней охотно соглашался:
— Это точно, зря ходить не будет. Баллоны проколол, собаку убил, сжечь нас живьем с машиной хотел. Опасный гад!
— Наверно, фашистский шпиён. Тут они по лесам табунами с войны ходят.
Федя уже не пытался его успокоить, забрался под старое одеяло с головой и пытался заснуть, мысленно представляя себе эротические картины — южный берег, песок, по пляжу ходят высокие загорелые блондинки, задрапированные в прозрачные розовые в цветочках шарфики, с выгоревшими «конскими хвостами». Они с женой сидят в теньке, жарят шашлык, пьют «Алиготэ» и «Саэро», и жена ничего не имеет против, что он ловит на горячем песке загорелых блондинок с развевающимися конскими хвостами и барахтается с ними в прибое.
Алекс прогревал мотор, складывал вещи: он не шутя готовился к бегству. Когда все было уложено, Алекс подсел к Феде на кровать, положил ему руку на плечо и сказал встревоженно:
— Я отъеду в кустики с машиной и там притаюсь. Дотемна я здесь не останусь, убить могут. Коли что, ты в подпол к старухе прячься, лаз за печкой.
— Чего ты боишься? — стал его успокаивать Федя. — Зря психуешь. Скоро придут ребята, уедем к свиноводу и в Москву, — но Бледный Алекс все-таки бежал — скрылся с машиной в кустах.
Начинало темнеть. Офеней не было. Беспокойство передалось и Феде, он оделся, сложил свои вещи в рюкзак, спрятал его за печкой, для чего-то ощупал лаз — отодвигающуюся половицу в подпол. Оттуда пахло застарелой сыростью и сгнившим картофелем.
«Почему их нет? Куда они делись?»
Всю чертовщину с исчезновением инструментов, щупов, с убийством Шарика, с неудавшимся поджогом Федя не пытался для себя объяснить. Кому-то не нравились их поиски. Этот «кто-то» был реальным духом здешних мест. Встреча с ним небезопасна, но кто он? Зачем он? Этого Федя осмыслить не мог. Ясно одно: «он» связан с камнями монастыря, трапезной, и Федя совершенно напрасно ввязался в компанию, взявшуюся тревожить эти камни.
Уже совсем смеркалось, Филипповна шуршала, шебуршила у себя за перегородкой, не зажигая света. Федя вдруг услышал фырчание мощного мотора. «Нет, это не газик Аспида». Мотор заглох. Федя услышал незнакомые голоса, стук сапог на крыльце. Страх забросил его за печку, он отодвинул половину и спрыгнул в сырой подвал, дрожащими руками прикрыл за собой доску. В дом входило несколько мужчин. Один голос начальственно сердито спрашивал Филипповну:
— Где твои туристы? Уехали, говоришь? Никакие они не туристы, а бандиты. Двое по деревне ходили, ходили, образа клянчили и доклянчились. К Варваре Антоновне Петровиригиной пришли: «Отдай, бабушка, образ, да отдай». Та говорит — материно благословение, не отдает. Они вроде бы отстали, молока попить решили, а один из них в избу шасть, и образа в мешок. Варвара Антоновна шуметь стала, а они ее по голове фомкой и убежали. Мы две бригады с поля сняли, облаву делали — как сквозь землю провалились. Думали, в стога попрятались, все сено истыкали, нет их. Петровиригину в город в больницу отвезли. Давно уехали? Номера машины не помнишь? Что с тобой говорить, дурная ты, Филипповна, в дом инвалидов тебе пора. Одной жить опасно, такие туристы быстро черепок раскроят.
Филипповна рассказала им, как убили Шарика, как пытались поджечь дом, жаловалась:
— Он все кружит, давно кружит, огоньками из собора сигнал делает. Налет, дескать, немецкий от сигнала скоро будет.
Дело в том, что в войну Филипповну во время бомбежки монастыря контузило фугасом, попавшим случайно в ее огород.
Мужчины попили воды, посидели, попроклинали туристов, крадущих иконы и прибивающих старух, вспомнили заодно жадного до икон соборного попа Леонтия. На сетования Филипповны, что «он сигнал подает», один бодрый старичок сказал:
— Это точно. Я сам видел, как в монастыре мигает. Нечисто там. Уголовники гнездо свили. Надо бы этот монастырь с собаками еще раз проверить. Два раза уже следователи приезжали с собаками — след не взяли. Надо бы всем обчеством.
Начальственный голос ему объяснил:
— Скоро за монастырь возьмутся. Там вроде гостиницы будет, а всем древним строениям ремонт произведут, а по-научному — реставрацию в древнем натуральном виде, чтобы как пятьсот лет назад было.
Потом все ушли, сели в грузовик и уехали.
Филипповна подошла к лазу, приоткрыла доску и позвала Федю:
— Вылезай, батюшка. Уехали. Ваших искали. Разбойничать ребята стали.
Федя вылез, поблагодарил старуху за умелую конспирацию. Филипповна запричитала:
— Не ты первый, милостивец, в схороне прячешься, не ты первый. Отец Mисаил там тоже сиживал, — Филипповна вспомнила молодость, их слободку, щедрых любвеобильных монахов, большинство из которых после восстания плохо кончило. Судя по всему, дорогого ее сердцу отца Мисаила ей удалось вызволить.
— Ты, батюшка, не то что человека, а мухи не обидишь. Голубь ты, весь белый, а ребята у тебя разбойные. Я Варьку Петровиригину хорошо знаю, она на семь лет меня моложе, мужика у нее в эту войну германцы в голову стреляли. Пришел с войны и через год помер. Все головой дергал. Сынов у нее шесть. Четверо живых… а твои ребята по черепку ее. Негоже это… Председатель Мокеич — мужчина серьезный, на фронте был, награды имеет. Ловють ребят. Поймають — посадють.
