Но тут неожиданно поднимала голову уязвлённая гордость и чувство собственного достоинства.

Герман до того проникся собственными ожиданиями худшего, что убедить его в моей неверности никого труда, считай, не составило. Стоило лишь подстегнуть его мрачную фантазию — и вот вам, пожалуйста. Его страхи с лёгкостью материализовались.

Вот только материализовались они как-то уж больно синхронно. Сразу несколько событий произошли в унисон, будто…

Я заёрзала в горячей воде от неприятных, тревожных мыслей.

Почему-то вспомнилась довольная усмешка Марины, развалившейся на нашей постели. Откровенно мрачный взгляд мужа, не слишком-то походившего на мужчину, только что получившего удовольствие…

И главное, он утверждал, что не изменял.

Почему-то об этом последнем я старательнее всего старалась не думать. Я боялась поверить в то, что могло оказаться просто-напросто ложью.

Если не изменял, то какого чёрта она делала в нашей постели?!

Я застонала и сползла под воду по самую макушку, вынырнув лишь когда воздуха в лёгких почти не осталось.

Вот только сомнения и странные мысли, закопошившиеся в голове, стоило эмоциях чуть поутихнуть, никуда не девались.

Воспоминания о сказанном, сделанном, увиденном и услышанном начинали преследовать и донимать, мол, взгляни на нас повнимательнее. Мы слишком уж несуразные, чтобы быть истиной.

Господи, что с нами произошло?..

Как и когда успело между нами накопиться столько, чёт возьми, недоверия, что мы сорвались, стоило произойти такой вот несуразице?

И вместо того чтобы её прояснить, мы накинулись друг на друга, словно не было трёх этих лет, где мы были вместе против всего остального мира.

«Во в этом, Лиля, и дело… — шепнул мне кто-то невидимый, но, очевидно, знающий куда больше меня. — Вы слишком долго были против всего остального мира. И мир вам эту сплочённость никак не может простить».

— Это ещё что за философствование с самой собой на ночь глядя? — проворчала я, укутываясь в полотенце.

Эдак я сейчас договорюсь до того, что определю нас обоих в жертвы и спишу со своего мужа вину за неумение говорить прежде, чем делать.

Вот уж нет. Ни за что!

Это усталость во мне говорит и… и голод.

Самое время что-нибудь съесть и отправляться на боковую.

Завтра у меня не только полный рабочий день, но и поиски съёмной квартиры. Не стоит подпадать под иллюзию, что это нормально — жить под одной крышей с поехавшим на своей ревности мужем, который сам почти наверняка изменил!

Но спускаясь вниз, я с отрезвляющей прохладцей в груди ощущала, что больше не на двести процентов уверена в том, что видела собственными глазами.

Как об этом с ним поговорить? Поговорить начистоту, без необходимости в тысячный раз ломать копья?..

Свет на кухне включать не стала. Обойдусь и панелью подсветки, тянувшейся над рабочей поверхностью и погружавшей просторное помещение в приятные золотистые сумерки.

Выудив из холодильника остатки пастушьего пирога и сок, я захлопнула тяжёлую дверцу… и едва не вскрикнула.

Герман и бровью не повёл. Он высился у холодильника с таким видом, будто всегда тут и стоял, это просто я умудрилась его не заметить.

— Го-о-о-осподи… — выдохнула я, прижав руку к чуть больше положенного распахнутому на груди халату.

— Извини.

— Н-ничего, — я отвела взгляд, отчего-то чувствуя до неуместного дикую неловкость. Будто с совершеннейшим незнакомцем на кухне столкнулась.

— Поздний ужин? — его взгляд опустился на выуженное из холодильника.

Я кивнула. На смену неловкости пришло замешательство. Муж выглядел очень уставшим, едва ли не измождённым, но прежнего гнева, которым он горел все последние дни, я в нём не замечала.

— Ты ужинал? — вопрос слетел с моего языка слишком привычно. Я не успела его придержать. Он рвался откуда-то из глубин моего естества, из той части меня, которая ещё не успела смириться с тем, что между нами всё кончено.

Муж поднял на меня сумрачный взгляд, который вдруг опустился ниже линии моего подбородка, сглотнул и почти прошептал:

— Не голоден.

У меня по спине пробежали мурашки. Есть почему-то тоже вдруг расхотелось.

Я чуяла — что-то произошло.

Но что?

И захочет ли муж этим со мной поделиться?..

Глава 33

— Очевидно, и в этом тоже моя вина, — с горечью отозвалась я.

— В чём? — он продолжал смотреть на меня с такой пристальностью, что мне казалось, почти меня и не слышит.

— В том, что у тебя нет аппетита, — я отвела взгляд, направилась к шкафчикам, где хранилась посуда. — Тебя ведь и это во мне не устраивало?

— Не понимаю, о чём ты.

— Ну как же? Моя работа не позволяла мне готовить так часто, как готовит любая другая добропорядочная жена, — я поставила тарелку на стол и вздохнула. — Во всяком случае, так мне Надежда Георгиевна сказала.

В тёмных глазах мелькнуло искреннее удивление:

— Моя мать такое тебе говорила?

Ну вот, наступало время копаться в старом грязном белье.

«Забавная штука, — подумалось мне почти с безразличием. — Раньше я до одури боялась заводить с ним подобные разговоры. Боялась ненароком поколебать в нём светлый образ его родительницы».

Герман очень долго и кропотливо выстраивал его для себя из тех жалких остатков, что позволяла ему память и обстоятельства. Сам ведь не раз признавался, что от избытка родительской любви никогда не страдал. Мать не слишком-то баловала его проявлением тёплых чувств. Считала, что мальчиков нужно растить в строгости. Отец и вовсе в воспитании сыновей почти не участвовал — слишком занят был бизнесом, чтобы отвлекаться на такие-то пустяки…

— Не будем об этом.

— Нет, — Герман вдруг оказался совсем рядом, перехватил мою руку, потянувшуюся к дверце микроволновки. — Нет, будем. Расскажи.

Его большая ладонь крепко охватывала моё запястье — ощущение странное, почти будоражащее. Неужели я за такой короткий срок так сильно отвыкла от его прикосновений? Теперь каждое виделось мне событием, приковывало внимание, выбивало из равновесия.

— Радости это тебе не принесёт.

— Плевать.

Я вздохнула.

— Как бы я ни пыталась это озвучить, прозвучит как упрёк.

— Я не прошу тебя давать своим словам оценку. Я прошу рассказать, — в низком голосе звучала настойчивость, но агрессии, к которой я за это время почти привыкла, не ощущалось.

С ним действительно сегодня творилось что-то мне непонятное.

— На твой день рождения, — я силилась припомнить в деталях, чтобы ненароком ничего не перервать. — Не на этот, а на прошлый, она поинтересовалась, как я готовила крем для торта. Но пекарь из меня, знаешь сам, никудышный. Я ей объяснила, что не хотела позориться перед гостями и не хотела портить праздник тебе, поэтому торт заказала.

Пальцы на моём запястье сжались крепче, но не конвульсивно, не зло, а словно в знак ободрения.

Это дарило странную уверенность в том, что уж на этот-то раз я буду понята и услышана.

— Твоя мать… она усмехнулась и… она сказала, что ты всегда считал ущербными женщин, не умеющих готовить. Что это лень во мне говорит и эгоизм. Что если бы я тебя любила по-настоящему, не занималась бы ерундой, не продавала свои цветочки, а всю себя посвятила бы дому.

Нет, всё-таки это звучало до сих пор унизительно. Унизительно и обидно. И я не могла отделаться от ощущения, будто жаловалась, дала слабину и наябедничала Герману на его мать.

Не стоило этого делать. Что на меня нашло? Зачем я поддалась этой слабости?

— Почему ты не рассказала?

Я продолжала смотреть на сжимавшую моё запястье руку. Странное тепло разливалось по всему телу, и сейчас мне казалось, оно каким-то образом меня успокаивало, не позволяло в который раз расшалиться и без того сдавшим нервам.

— Для чего? — я подняла на него взгляд. — Я знаю, что у вас с ней и так отношения не из простых. Знаю, что ты всё равно её любишь и… рушить ваше хрупкое перемирие я бы не стала.