— Ничего себе, — сказала я, рассматривая его чертежи. — Отличная квалифицированная работа, святой наставник. Просто восхищаюсь.

— Я учёный, дитя моё, — улыбнулся Лейф. — Закончил столичное духовное училище во имя Святой Розы и Путеводной Звезды. А отец-наставник, что читал священную историю, рассказывал немало о том, каковы бывают пути зла и как надлежит защищаться от них. И особо напоминал, что кроме святого слова есть и святые символы.

— Это здорово, — сказала я. — Вот бы все наставники это помнили! Наставник Лейф, вы только велите, пожалуй, обвести знаки масляной краской, а то сотрётся мел. Нам ведь эти казематы могут ещё пригодиться: видите, с какими гадами воюем.

Лейф кивнул согласно и пошёл распоряжаться — а я подумала, что крепость в надёжных руках. Хорошо, когда наставник с ходу понимает, кто на чьей стороне: на меня он смотрел как на свою, даже Тяпка его не особенно смутила. И Ольгера он не обижал: перестраховались с ошейником дельно, — мало ли какой фортель одуревший некромант может выкинуть — но раз пришёл в себя, значит, уже можно и не применять силу. Мы тоже боремся со злом, только с другой стороны.

Кажется, именно тогда я окончательно поняла, что, будь на мне хоть ещё три клейма Тьмы, всё равно я солдат Света. Так уж почему-то ложатся карты. Ведь если стоять перед судом Всевышнего, то я — явно на той же стороне, где Лейф. Не там ведь, где гады с динамитом или отрезанными ушами.

Я пошла обратно в бастион. На дворе было холодно, а всё равно уютнее, чем внутри. Диву дашься, как Ольгер ухитрился там расположиться с удобствами: камеры — как коробки, стены серые, окошки под самым потолком, свет еле сочится, железные койки, прикрученные к полу… Честно говоря, тяжело отделаться от мысли, что до казни тут Церл сидел, — только не знаю, в каком каземате точно. Может, и ещё интересные узники были — ну тайные узники, все ж понимают… Никто отсюда не бежал никогда. Некромант, чернокнижник, алхимик — всё равно…

Мне показали артефакты. Интересно.

Я очень надеялась на ухо, но ухо мне ничего не дало: его отрезали у живой женщины. Бедняжку ужасно жаль, но лучше бы они потрошили труп: по такому мясу я ничего не могла понять, кроме того, что его нашпиговали злом, как жареную рыбу пряными травками. На гвозде, которым ухо было проткнуто, виднелись какие-то царапины, но я не поняла, знаки это — или просто ржавчину с гвоздя сцарапали, когда выдёргивали его из гроба. Гвоздь был из гроба — без вопросов. Но смысла всей этой дикости я не могла уловить.

И карточки были редкостно мерзкие: все девки — жалкие, худые и то ли больные, то ли одурманенные. От каждой карточки тянуло не столько настоящим злом, сколько тоской, унылой мутью. Чтобы в этом разобраться, надо было быть экспертом именно по чернокнижию — а я уж точно экспертом не была.

Я решила потом расспросить Ольгера и приказала показать, где держат арестантов.

Ольгера в камере оставили в его собственной одежде, а вот диверсантов переодели, как полагается по уставу, в полотняные штаны и рубахи без завязок. Очень дельно: кто знает, какая дрянь могла оказаться в их тряпье — и что они умели делать с нею. Но когда караульный мне открыл глазок камеры, задержанный гад сидел в этих штанах и завязывал в узлы рукав рубахи — а второй уже был закручен в какой-то клубок из узлов.

— Что вы за остолопы! — сказала я караульному. — А если бы этот ненормальный повесился?

— Не на чем, леди, — заикнулся караульный.

Не слишком опытный ещё, подумала я. Сюда лучше тех, кто служит давно и знает, как это делается.

— Привязать рукав к койке, петлю на шею — и удушить себя, — сказала я. — Ты не сможешь, а такие — запросто. Скажи надзирателю, что смотреть надо внимательнее.

И вошла. Гад на меня уставился. Взгляд у него был злобный и совершенно безумный — и рубаху свою он держал, как оружие.

Совершенно напрасно, между прочим. Может, узлы и были какими-то особенными, но связь с адом мы в бастионе перекрыли намертво, поэтому он мог хоть сам завязаться в узел — адских гончих призвать бы не удалось.

Только он этого не понимал, и не чувствовал, что держит в руках пустую тряпку.

— Ладно, — сказала я. — Расскажи, чьё это ухо.

Он смотрел на меня и ухмылялся, гадко, будто это я стояла перед ним голая, а не наоборот.

— Слушай, — сказала я, — лучше говори, пока я спрашиваю, а не прошу охрану выбить это из тебя. Я, конечно, леди, мне порой жаль и таракана раздавить, но ты не таракан, если тебя будут жечь — я на огонь даже не плюну, чтоб слабее горело.

Он смерил меня сальным взглядом:

— Ты до сих пор жива, ведьма, пока я тебе разрешаю.

— Ничего себе, — говорю. — Ты не только наглец, а ещё и дурак?

Он снова ухмыльнулся, снисходительно:

— Да ты знаешь ли, девка, что вот здесь — твоя страшная смерть? — и тряхнул своим завязанным в три узла рукавом. — Стоит только мне сказать пару слов…

— Так скажи, — фыркнула я. — Давай, говори. Напугал кошку рыбьей головой…

От него несло таким, что я понимала: если бы не святые символы везде, по всему бастиону кружились бы бабочки-сажа. Но вот что интересно: он явно совершенно не понимал, что происходит. Он был спокоен, самоуверен и злораден, явно думал, что ситуация у него в руках, и не торопился. Он был простец, совсем простец: не видел, не ощущал, что делает своими узлами и словами. С его точки зрения, я думаю, результат просто появлялся из ниоткуда. И он тут же подтвердил эту мою гипотезу:

— Я скажу, когда захочу. Я белый маг, меня любит Господь, и мне подчиняются древние силы земли. У меня древнее знание и власть над такими тварями, как ты, — и вот тут он заметил Тяпку. — Смотри! — заорал злобно и радостно. — Сейчас я упокою эту нежить!

— Р-рр, — тихонько сказала Тяпка и села у моей ноги.

А гад затряс узлом и завыл:

— Через три узла, и два узла, и сердце совы, и рога козла — убирайся из мира, тварь!

Тяпка выслушала с интересом, я тоже. По-моему, он нёс какую-то нелепую нескладуху — и я подумала, что гончие, видимо, натасканы на определённые слова, как настоящие псы — на команду. Разумеется, ровно ничего не произошло — и гад завыл на все лады, понёс болезненную ахинею, призвал на наши головы силы солнца и луны, проклял нас именем Господним — и чем дальше, тем было жутче, потому что он распалил себя до пены на губах.

И в конце концов я сказала:

— Хватит кривляться.

Вот это его удивило. Не просто удивило даже, а ошарашило. Гад вправду ждал немедленной реакции, ясно было, что ждал, — и я подумала, что у него такое уже получалось. Он уже убивал кого-то таким образом, вот что.

Он так поразился, что принялся проверять узлы — и морда у него на миг даже стала похожа на лицо от потрясения. Но на меня он взглянул с яростной ненавистью: не будь у двери караульных — кинулся бы с кулаками, а так только шипел:

— Ведьма! Проклятая!

— Силы нет, а? — спросила я.

И вот тут злодей меня удивил. Он прямо-таки почти вежливо и, пожалуй, жалобно сказал:

— Вправду нет. А почему?

Я поняла, что тут у нас появился какой-то шанс на разговор, и сказала:

— Будешь откровенно говорить — я объясню. А попытаешься крутить и вилять — конец тебе, так и знай. Если хочешь хоть как-то уцелеть — представь, что ты на исповеди.

Он скривился, но не возразил. Вообще как-то обмяк, присмирел, как прибитый: то ли оттого, что решил, будто его магическая сила покинула, то ли начали действовать знаки наставника Лейфа, и без ощущения ада поблизости гаду в конце концов стало тоскливо и беспокойно. Как пьянице без бутылки.

Я велела принести ему нормальную рубаху и приказала, чтобы надел. Мерзко было смотреть на голого, всё равно что на дохлую лягушку. А почему — я и сама не могла понять: никогда меня нагота особенно не смущала. Но рубаху он надел — и начал говорить.

И говорил, и говорил, и говорил… понесло его.

А в моей голове весь этот поток омерзительного трёпа, хвастовства, сальностей и прочей дряни сам собой укладывался в схему. Я очень многое поняла тогда.