Маришке шесть лет, и она круглая дура. Не знала, что Таисия водит дружбу с Нежаной. И что Нежа давно прознала про бусики. А те красивые – из кошачьего глаза, такие пёстрые, зеленоватые – такие только у знатных господарочек и имеются. Маришке так их хотелось, так хотелось.

Маришке уже еле дышится. Кровь по всему лицу размазана. А старшие девочки всё никак не уймутся. Прижимают к полу её руки и ноги, распластав, будто морскую звезду из мальчишеских учебников по естествознанию. Лиза держит ноги, а Нежана руки.

Нависнув над Маришкой так низко, что кончик светло-русой косы волочится по полу, Нежа скапливает во рту побольше слюней и пускает их прямо на лицо младшегодки. Они нитками тянутся и тянутся прямо с вытянутых трубкой губ. И смешиваются с кровью, что сочится из Маришкиного разбитого носа.

Они оставляют её в покое, только когда девочка на пару мгновений теряет сознание. Разбрасывают вокруг метёлки и вёдра, выставляя всё так, будто младшегодка хорошенько приложилась об пол, свалившись с высокого табурета. Они знают – мелкая ничего не расскажет, а коли расскажет – будет ей и того хуже.

– Господина доктора! Господина доктора! – кричит Таисия, распахнув дверцу сарая, пока две другие девочки крадутся на задний двор – зайдут в приют со стороны кухни.

Маришку увозят в госпиталь и держат там целых два дня. Никто её ни о чём не расспрашивает, с ней вообще не разговаривают. Девочка боится, что начни взрослые задавать вопросы – разрыдается и всё-всё выболтает.

Но они не начинают – им нет до того дела.

Маришка увидала Нежины бусики, когда та прятала их в густой траве у приютского забора. Прежде чем спрятать, Нежана сперва их так долго разглядывает, крутит и эдак и так, а они переливаются в солнечном свете, будто радуга небесная. И Маришка понимает – как понимает, что солнце белое, а трава зелёная, – что умрёт, если не заберёт их себе. Нежана ведь и сама наверняка их украла – неоткуда у сироты таким дорогим бусикам взяться. Вот Маришка и крадёт их. А позже, не утерпев хранить в секрете такое сокровище, с дрожью в голосе рассказывает Варваре, что снова виделась в городе с маменькой, и та вот какие бусики ей подарила.

Маришка с остервенением тряхнула головой, вырываясь из непрошеных – снова непрошеных – воспоминаний. Но они не желали так просто её отпускать.

– Хорошо-о-о тебя Нежка разукрасила! – один из старших приютских присвистывает ей вслед, когда Маришка впервые появляется после драки на завтраке.

Девочка и без него это знает – без слёз в зеркало не взглянуть. Она подходит к столу и садится поближе к Варваре, да только та отчего-то отодвигается. А вокруг все хихикают, шепчутся.

– Что ж твоя мамка-боярыня у сиротинок-то подворовывает? – смеётся с другого конца стола Александр. – Чай, род твой совсем обеднел, али что, госпожа?

– Та брешет она про мамку, я же говорила! – зло шипит малявка Саяра. Она в приюте недавно, и до сих пор ни с кем не подружилась, ведь вся ядовитая, будто змея.

Маришка неверяще глядит на Варвару, а та и не скрывает бесстыжего блеска в глазах. Говорит словно: «Да, это я всё всем растрещала, и что? Ты сама виновата».

«Проклятье! – едва не заскулила в голос она. – Да хватит же, хватит!»

– А Маришка лгунья! – кричит Володя и бросает в девочку через весь стол грязную ложку. Та падает у Маришкиных ног, и на подол летят склизкие комки Володиной каши. – Лгунья! Лгунья!

– Лгунья! Лгунья! – принимаются скандировать остальные.

– Лгунья! Лгунья! – плюёт Варвара Маришке в лицо.

И младшегодка ревёт во весь голос, выучивая новый урок – настоящих друзей не бывает.

Над губой выступил пот, она быстро сморгнула непрошеные слёзы.

Пальцы сомкнулись на ручке, и она рванула ту на себя. Не желая и думать, что там за ней: пускай что угодно, лишь бы избавиться от атакующих голову видений.

Она шагнула в комнату.

Сначала был…

Запах.

Странноватый и едва уловимый. Сладковатый и тяжёлый. Так пахнет долго не мытое тело – смесью старого сыра, перегнивших ягод и рыбы. Так пахнут пьяницы и беспризорники. Так пахнут казни, если стоять к виселицам слишком близко.

«Я помню висельников», – отстранённо подумала она.

Коснувшись носа, едва заметно, почти невесомо, запах всё же сумел заставить Маришку застыть на пороге.

Большое окно напротив было не заколочено, стеклянные плафоны настенных светильников подмигивали в слабом лунном сиянии. Несколько тумб, два платяных шкафа и кровать сдвинуты кучей к правой стене неаккуратно, будто бы в спешке.

«Перепутала коридоры! Верно, ведь перепутала… Просто уходи!»

Но вместо этого Маришка, будто ведомая нечистой силой, сделала шаг в комнату. Глаза, широко распахнутые, бегали от стены к стене. Под туфлями скрипнула половица.

Она застыла в центре спальни. Взгляд безудержно скользил с одного предмета мебели на другой. Пока не остановился на кровати.

«А Танюша свистела: нет больше свободных коек…» – совсем не к месту подумалось Маришке.

Какой-то звук, раздавшийся вдруг: то ли хруст, то ли стон старой половицы, заставил приютскую так сильно дёрнуться, что покалеченную ногу свело болью, от которой не грех и заверещать на всю усадьбу. Но Маришке удалось заставить себя смолчать. Она оглянулась на дверь.

Но занавес из темноты в проёме так никто и не потревожил.

Маришка отвернулась от коридора, снова оглядывая комнату. Здесь нечего было делать. Это было очевидно. И ей бы убраться поскорей восвояси – что она, собственно, и собралась сделать, когда краем глаза заметила… шевеление у ножки кровати.

Спина и руки вмиг покрылись гусиной кожей – противные ощущения, будто по коже ползёт сотня муравьёв.

Из-под кровати на миг, всего на какой-то вершок высунулось маленькое длиннолапое насекомое. И шмыгнуло обратно.

Маришка сглотнула и заставила себя податься вперёд. Даже прищуриться. Зачем? Самой было сложно определить. Это было будто бы выше её сил. Это желание… жажда доказать себе, что ничто в этом доме больше не способно её напугать.

Ничто, а уж тем более какой-то паук.

И уж она как следует его рассмотрит, ведь этот необычный – белый. Маришка не удержалась от брезгливой гримасы. И всё равно не сводила глаз с кровати.

«Могут разве они быть белыми?»

Она не боялась пауков – тех всегда было много в старом приюте. Не боялась, но не особенно жаловала. Они были мерзкими – она всегда так считала.

Маришка медленно подошла ближе. То ли чтобы разглядеть диковинку получше, то ли чтобы убедиться, что не он уж точно заставляет скрипеть половицы. Она точно слышала этот визгливый стон старого дерева, но если его издал проклятый паук, то он должен быть просто огромен.

Ей бы не хотелось, чтобы он был огромен. С другой стороны, ежели полы скрипели не из-за него, то должны были из-за кого-то другого. И этого ей тоже не хотелось.

«Просто дряхлый, старый дом…»

Странный запах всё ещё не покидал ноздрей, и Маришка от него всё ещё кривилась. Отпихивая вновь норовящие вернуться в голову воспоминания о прилюдных казнях. Сирот водили на них в «воспитательных целях» – ещё один странный приказ Императора. Прилюдные порки, прилюдные казни… Воспитанники приютов давно проследили связь между ними. На площади никогда не бывало детей богачей. Маришка знала, их никогда и не пороли тоже. Ни дома, ни в школах. Показательные выступления проводились для таких, как они. Для нищих.

Ковальчик подошла вплотную к кровати. И застыла.

«Всевышние…»

Паук. Странный, длиннолапый белый паук снова выскользнул из-под кровати. И спешно заполз обратно во тьму.

Маришка отшатнулась, позабыв о больной ноге. И та подогнулась. Громко взвизгнула старая половица. Маришка зажмурилась.

Это всё, должно быть, были игры темноты. Она вечно заставляла видеть то, чего не было. Но паук… паук был просто… огромным. Размером с человеческую пятерню. Таких попросту не бывало. Не могло быть. Она никогда таких не видела.