— Я представляю, — полностью игнорируя мои слова, мотает головой и, глядя куда-то вдаль, вздыхает Майка, — ты небось, как только увидела Костю, так сразу же забыла про свои пальцы и боль. Ещё бы! — Быстро-быстро кивая. — Такой мужчина оказывал помощь.

— Да уж, забыла. Всё утро изучаю возможности подать на него в суд. Вот разберусь, что и как, и обязательно напишу бумагу.

Звучит гимн нашей страны и, вытянувшись в струнку, мы замолкаем.

Сейчас стало модно устраивать торжественные линейки по любому поводу. Вот у нас в детстве это случалось дважды в год: первого сентября и в честь последнего звонка. А сейчас изгаляются как могут. То перед началом четверти, то в конце, то день флага, то герба.

Я, естественно, выступаю за патриотизм и воспитание молодёжи, но у меня уже ноги отпали стоять на этой раздолбанной лестнице на моих тонких шпильках. Я хоть и с шиной на пальце, но всё равно хочу быть красивой, поэтому надела бежевую блузку с жабо и кожаную юбку солнце, а также телесного цвета лодочки на высоких каблуках, в них ноги выглядят стройнее.

— Мы с Костей в папиной больнице познакомились. В областной. Ты же в курсе, его там каждая собака знает. А Костик проходил ординатуру, вот у нас и закрутилось, — продолжает Майя, как только утихает музыка.

— Почему ты не сказала ему, что забеременела?

— А он всё равно бы не стал жениться. Он сам по себе. Знаешь, когда человек очень умный, много всего умеет, высоко взлетел и всего добился сам, ему очень трудно найти соответствующего партнёра. Он вроде бы был женат, по крайней мере, я видела фото в социальных сетях, но уверена, что в итоге та девушка не оправдала его ожидания.

— Да уж, — смеюсь. — Почему-то так и думала, что для Константина Леонидовича Ткаченко нет достойных его женщин.

Майка пожимает плечами. Она хорошая и капельку наивная. Неудивительно, что Ткаченко развел её на секс.

— Всё равно у ребёнка должен быть отец. Он же не погиб смертью храбрых. А Ткаченко обязан знать, что у него есть сын. Ну и деньгами помогать. А то живет в своё удовольствие. Я бы в первый день задержки объявила, что он скоро станет папой! А ты седьмой год молчишь и всё на себе тянешь. Это тебе ещё повезло, что семья обеспеченная, а то влачила бы нищенское существование и трудилась на пяти работах.

— Я ведь его обманула, Уль, — вздыхает. — У нас резинки не было. А мне с ним очень-очень хотелось. Влюбилась до умопомрачения. С первого взгляда. И боялась, что он больше не согласится. Сказала, что таблетки принимаю. Ай! — Махнув рукой. — Не жалею ни капли. За то вон Костик-младший у меня растёт.

— Сумасшедшая, — осуждаю.

Я на такие чувства неспособна. Вообще не представляю, каким должен быть мужчина, чтобы я с высоты прожитых лет в него прям влюбилась до потери пульса. А Майка, судя по всему, до сих пор своего Константина Ткаченко любит.

— Ужас, Майка. Как можно себя настолько не ценить?

— Ты просто не знаешь Ткаченко, когда он пытается понравиться. Да и теперь-то уже не докажешь.

— Есть тесты ДНК!

— Не буду я так опускаться.

— А насчёт того, какой он, когда пытается понравиться женщине, я не знаю, Май, и знать не хочу. Ну его к чёрту!

В этот момент директор называет мою фамилию. И я спускаюсь по ступеням, собираясь подойти к микрофону и выступить. Но нога попадает в ямку…

Я слышу хруст. Тут же возникает острая боль, особенно при попытке опереться или пошевелить стопой. Из глаз брызжут слёзы. От обиды сжимаю челюсть и неистово кусаю нижнюю губу. Молодой учитель по оркестровому классу, давно мечтающий разделить со мной постель, выбегает из толпы преподавателей и подхватывает меня под руку. Так как я порчу мероприятие, меня тут же оттаскивают в школу и, усадив за стол вахтёрши, как могут успокаивают. Сжав зубы, сдерживаю слёзы боли и обиды. Но нельзя, я же завуч. Человек на должности. Мне и так надавали авансов. Слишком молодая, не очень-то опытная.

Оркестровик вместе с новеньким и оттого очень активным преподавателем по сольфеджио снимают с меня туфлю и начинают обследование. Голеностоп сильно отёк, даже через колготки видна созревающая гематома.

Хочется завыть от обиды. Я в этих туфлях сто лет хожу. Как так-то? Майка, сбежав с торжественного мероприятия, крутится рядом и охает. Она пытается гуглить первую помощь. Вахтёр резонно заявляет, что меня нужно везти в больницу.

— Какую больницу? У меня столько дел! — Пытаюсь встать и тут же, скривившись, падаю на место.

— Надо нагрузку исключить — и в травмпункт, — влезает в происходящее сторож в телогрейке, хотя на улице градусов двадцать, не меньше.

— Я не могу, у меня только велосипед, — сокрушается оркестровик.

— Скорую вызывай, Ромео, всему вас нужно учить, молодёжь. Я в твоём возрасте вагоны разгружал. Тебе же, Николай Иванович, сейчас вагон дай, так ты же в него вход не найдёшь.

И смеюсь, и плачу. На здоровой ноге по-прежнему туфля, вторая у меня под мышкой. Оркестровик, оскорбившись, поправляет не по размеру большой пиджак и очки.

— Я с вами поеду, Ульяна Сергеевна, — смотрит мне в рот, ждёт разрешения, какой отчаянный.

Мне всё равно, куда он поедет в рабочее время и что ему потом за это будет, лишь бы нога стала такой же, как прежде.

— Ура, я спасена! — Кривлюсь от боли, пытаясь встать.

Едем в скорой. Николай переживает чуть ли не сильнее меня, отчего я волнуюсь ещё больше. Нас доставляют с ветерком и оформляют в приёмном.

Пересекаем коридор. Кое-как доковыляв до нужного кабинета, сажусь на лавку в очередь к стонущим и кряхтящим людям. У кого-то нога, у кого-то рука. Кто-то ползёт на снимок.

На секунду думаю поехать в ту, платную кинику, где работает знакомый мне Константин, но тут же гоню от себя мысль. Ну его на фиг, этого Ткаченко.

Подходит мой черёд, рвусь открывать дверь. Оркестровик помогает как может. Перед тем как войти, поднимаю голову. Смущает табличка. Посещает чувство дежавю. «Дежурный хирург-травматолог Ткаченко Константин Леонидович». Конечно, это может быть однофамилец. Но чтоб так всё совпало? Полный тёзка?

Впрочем, неважно! Лишь бы помогли.

Открываю. Притормаживаю в дверях. Сидит. Как так-то? Не может быть. Вдавливаю голову в плечи, надеюсь, не узнает. У него за день толпа пациентов. Уверена, не помнит!

Но, к моему глубочайшему сожалению, он прекращает писать, откладывает ручку и скрещивает руки на груди.

— Вот это встреча! Что на этот раз? Я не виноват, клянусь, сидел в кабинете безвылазно.

— На этот раз вы ни при чём, я сама.

Мне помогает молодой учитель.

— А это кто? Смею надеяться, ваш личный раб?

— Чего? — возмущается оркестровик, сейчас как никогда остро напоминая Шурика из «Кавказской пленницы».

— Не обращайте внимания, Николай Иванович, у Константина Леонидовича своеобразное чувство юмора. Он думает, что всем смешно, но никому, кроме него самого, не весело.

— И тем не менее, — приподнимает и читает только что созданную в приёмном для меня карточку, — Ульяна Сергеевна, вы прибежали за помощью ко мне.

— Прибежала? — горько смеюсь. — Я не прибежала, Констатнтин Леонидович, как вы изволили выразиться, — кривлюсь от боли, отвечая в его же манере. — А примчалась к вам на карете скорой помощи.

— Странный какой-то доктор. — Садится рядом со мной на кушетку Николай, он же Шурик.

— Я об этом давно говорю, но мне никто не верит.

— Так! Пошутили — и хватит! Шурик — на выход! — Ух ты, значит, и вправду похож, раз Ткаченко тоже это заметил. — Ульяна Сергеевна, приказываю вам поместить травмированную ногу на возвышение так, чтобы вам было комфортно.

Подаёт мне валик, выставляя оркестровика из кабинета. Шурик возмущается, но не сильно.

— Зря вы так, хороший же парень.

— Хороший — это скучно, — рассуждает Ткаченко, разглядывая мою травму, а я думаю о том, тщательно ли побрила ноги сегодня утром, не видно ли волосков. — Холодный компресс прикладывали?

Мотаю головой.

— Не догадался ваш хороший, что везти вас в карете надо было с ледяным пакетом горошка, примотанным к ноге. Плохо. Это нужно для того, чтобы уменьшить отёк при вывихе голеностопа.