Случайная встреча

Всё никак не могу забыть, как однажды автобус, в котором я ехал по своим пустяковым делам, распахнул двери прямо перед Катиным-Ярцевым²⁰ и как-то неловко, непочтительно навис над ним ступенью Хиллари…²¹, преодолимой с трудом. Юрий Васильевич был невысок, а посему, не думая ни секунды, я кинулся, дабы помочь ему взойти, и тот с такой ласковой улыбкой принял мою руку. Обволакивающая мягкость, приветливость, которую излучал он, тут же позволила мне почувствовать себя счастливым, и стало понятно, что имеют в виду, когда говорят: «Глянет — рублём одарит». Вместе с тем, было такое, совершенно определённое ощущение, что не я ему помогаю, а он мне.

В автобусе Катина-Ярцева, кроме меня, к счастью, никто не узнал. И это было приятно, ибо невнимательность, замкнутость прочих на себе, дала мне невольно возможность побыть избранным, тем, которого предпочли всем остальным.

Мне не приходило в голову просить автограф, я не лез первым с разговорами. Мы просто ехали рядом, как заговорщики. Я хранил его инкогнито, и он был благодарен за это. Юрий Васильевич направлялся в Московский драматический театр на Малой Бронной не из дома, не с Большой Никитской, а с телеграфа. Улицу Герцена²² он называл Большой Никитской из уважения к истории родного города, хотя сам почти всю свою жизнь знавал её только под именем родоначальника отечественной политэмиграции.

Хотя совместная поездка была недолгой и чисто технически не могла считаться таковой, но оставила тавро воспоминаний на всю жизнь, так вышло. Не нарочно.

И… это не о том, «как я прикоснулся к знаменитости», но об умении любить, дарованном немногим. О выстраданном, заслуженном праве покровительства, милости, благодеяния в отношении окружающих, мимолётных знакомцах, попутчиках, — всех-всех, кто повстречается на пути.

Впрочем, мимолетье — то не про него, не про Катина-Ярцева. Это ж сколько должно быть в человеке той истины, того неподдельного чувства, чтобы через расстояние во многие годы я хранил у сердца тепло и радость, которым оделил меня он. Походя? О, нет. Между прочим, не отдаваясь минуте всем существом, без остатка, так не выйдет.

Случайная встреча, да всё никак не могу забыть. А и надо ли перечить в этом судьбе?..

Любовь

Эмаль низких облаков, сколотая местами до звёзд, имела грустный, небрежный или скорее — неряшливый вид. Сколь не приглядывайся, не роняй шапку с темечка, а бледные белесые даже, неясные, в разнобой, точки всё никак не складывались в привычные очертания созвездий, как и мозаика самой ночи не укладывалась никоим образом в привычную рамку зорь.

Порождённый этим непорядок причинял беспокойство, бессонницу и сопереживание тому земному трепету, что принимают часто за необоснованную зримым предлогом тревожность, догадаться о причинах которой, не имея к тому способности, либо навыка прозорливости, не представляется возможным.

Туман же сумерек, как ни тщился, казался лишь дымом или, скорее, паром, вырвавшимся из распахнутой настежь двери зимней бани, остывающей поспешно, дабы соответствовать моменту, не портить холодного тона общей картины, что пишет природа промежду осенью и весной, от зимнего пути до весенней распутицы.

Налюбовавшись вволю чужой маетой, утро решительно стянуло нетканый покров с небосвода, забелило сколы звёзд, оставив, впрочем, для примера одну, да не на выбор, а всякий раз прежнюю, — утреннюю.

Лишь на растрескавшуюся кроной глазурь дубравы у горизонта, не достало ни белил, ни отваги, ни умения. Впрочем, рассвет, что подоспел вскоре, на то не пенял. Он пообвыкся с непостоянством обличия, черт лица и настроения той, которой не переставал любоваться многие уж века. Люба была она ему. И с этим ничего уж нельзя было поделать.

Что бы он мог…

Убаюканная на качелях ветвей сосны, ночь дремлет с узкой, лукавой от того улыбкой месяца на устах, и снятся ей туманности, кометы, звёзды. Кружится калейдоскоп небосвода, а белые сверкающие стёклышки упрямо складываются на свой собственный манер в созвездия, не желая меняться в угоду тысячелетиям, эрам, векам…

— Ага, как же! Изменяются со временем даже они. Просто, я слишком часто вижусь с ними, чтобы заметить это, а вам… Какая разница, какими они были раньше, и сделаются через годы? Любуйтесь теперь, коли есть охота.

Ветер прислушивается к беседе, не понимая — с кем это ночь так откровенна и разговорчива. Обычно спросишь её о чём-то, да после уйдёшь, так и не дождавшись ответа, а тут…

Юркнув под арку просеки, над которой нависли, сгорбившись ивы, ветер из любопытства заглянул в лицо ночи. Он не ослышался. Синие её губы двигались, шепча что-то, совсем невнятно, из-за чего слов было нельзя разобрать. Ночь, как догадался ветер, разговаривала сама с собой. Да и с кем бы ей было, впрочем. Все бегут от неё скорее в круг света от фонаря на тротуаре или освещённое очагом тепло дома, где не стоит ждать подвоха, или что выйдет вдруг из тени некто страшный навстречу. Что же до звёзд… Когда им, бедолагам, глядеть наверх. С земными бы делами разобраться поспеть.

Филин охал подле ночи, успокаивал, хлопотал почти до той самой поры, когда рассвет прорисовал простым карандашом верблюжьи горбы сугробов, кроша на них грифелем. Ветер бегал без толку тут же, крутился под ногами, не зная, чем подсобить. Да и что бы он мог… мальчишка!

Гонка

Мне пятнадцать с небольшим. Гоню на шоссейнике²³ по окружной, тянусь за Уралом. Руль мотоцикла с коляской в крепких руках нашего тренера — Лукашиной Марии Дмитриевны²⁴. 24- кратная чемпионка СССР по велоспорту, бронзовый призер чемпионата мира, рекордсменка мира и Заслуженный мастер спорта СССР.

Замыкая отстающих, телепается на «Москвиче» второй тренер, заодно любезничает с фельдшерицей, что катается с нами не по своей воле, но по долгу службы.

Я так часто и высоко поднимаю коленки, что, кажется, ещё немного, — или собью с головы уши, или взлечу. Носки ботинок вдеты в туклипсы²⁵, словно в стремена. Крутить педали легко, как никогда. Брат матери, инженер-конструктор авиазавода, спроектировал пресс форму, смастерил алюминиевое крепление ботинка, теперь ногу от педали абы как не оторвать, разве что с нею вместе.

Качусь с таким чувством, будто остановилось время, звуки отстали и остались в прошлом. Показалось, что цепь, игнорируя звёзды шестерёнок, повисла безвольно, но нет. Три вращения педалями назад на носках для проверки, — порядок. И снова вперёд, не чувствуя усталости, подставляя щёки ласковым рукам ветра, и не потому, что я — первое колесо юношеской сборной, а впереди маячит Чемпионат России, а просто, — юность позволяла опереться своё крепкое плечо.

Как оказалось позже, кроме неё, сделать это было больше некому.

Когда мы вернулись с трассы на базу, вахтёр тётя Дуся, что не слишком жаловала меня прежде, — ей не нравился мой пацанский вид, мальчишеская причёска и нелюбовь к платьям, — в тот раз как-то очень жалостливо поглядела, подозвала и сказала тихонько: «Танечка, тебе тут из школы звонили. Попросили передать, что на уроки можно не идти, беги-ка сразу домой.»

Машина скорой помощи у подъезда объяснила причину внезапного расположения ко мне тёти Дуси. Я забежала на наш этаж, и увидела распластанную на кровати, недвижимую мать. Тающие слезами глаза были единственным признаком того, что она жива.

Отец стоял тут же, брезгливо скривив губы.

— Па-ап…

— Нет уж, увольте. Сама-сама! На меня не рассчитывай. — отмахнулся отец, оставив меня с мамой наедине.

Ну, что ж. Хотя бы так. Обычно из дома приходилось уходить нам. Отец избивал маму с завидной регулярностью, и не каждую ночь удавалось проснуться в своей постели, а, пожалуй, что через раз.

…Мамы не стало в мае, а в июле мне исполнилось восемнадцать. Больше двух лет безуспешных попыток… Поднять её на ноги? Да нет, я понимала, что это невозможно. Просто хотелось, чтобы мама была рядом, всё равно — в каком состоянии, лишь бы здесь, неподалёку, единственный родной человек.