Санкт-Петербурга, в литературно-художественных журналах «Союз писателей» и сборниках издательства «Союз писателей» г. Новокузнецка, в других печатных изданиях, в авторских блогах и иных социальных сетях. Номинант национальной литературной премии «Поэт года», премии «Наследие», литературной премии имени Сергея Есенина «Русь моя». Награждён медалями «Антон Чехов 160 лет», «Афанасий Фет 200 лет» и «Сергей Есенин 125 лет». Член Российского союза писателей.
1. Мой серебряный конь. Новосибирск, 2015.
2. Жизнь моя – утопия. Новосибирск, 2018.
3. Был день войны. Санкт-Петербург, 2020.
4. Суть любви солона. Санкт-Петербург, 2020.
5. Мой серебряный конь (издание 2-е, дополненное). Новосибирск, 2021.
6. Бренная пена морская. Новокузнецк, 2022.
7. Фронтовые поэмы и лирические этюды. Новокузнецк, 2022.
Как сизари с церквей, взлетел дымок от бани
И улетел за колки вспаханных полей.
Сегодня повод важный есть у дяди Вани
С друзьями вместе встретить славный юбилей.
Он уроженец девятнадцатого века
И той России, что империей слыла.
Что эта дата? Просто жизненная веха,
Но как же ценно уважение села.
Гостей – как крестный ход. Не осуждай, Всевышний,
За неуместное сравнение, прости.
Пусть полон двор гостей, никто не будет лишний,
И каждый встречный-поперечный мог зайти.
Душа открытая для всех у дяди Вани,
Нарастапашку – деревенскому под стать.
Жизнь бьёт ключом, как молот бьёт по наковальне,
Дай Бог подольше его сердцу не устать.
Он был уверенный в себе, силён и молод,
Кузнец судьбы, смельчак, взлетевший на волну.
Ему бы меч перековать на серп и молот,
Но русский царь его отправил на войну.
Баталий в Первой мировой немало было,
Германец газами травил, палил огнём.
Каким-то чудом дядю Ваню не убило,
Живого места почти не было на нём.
Среди безумств испепеляющего ада,
На окровавленной землице горевой
Его нашли на дне воронки от снаряда
В шальных осколках и с пробитой головой.
Гружёным шёл обоз команды похоронной
По полю боя, собирающий тела,
Чтобы предать земле, врагом непокорённой,
В степи ковыльной, в траур выжженной дотла.
Слов лишних не было и почестей военных,
Лишь рядом ухнул разорвавшийся снаряд.
К могиле братской подвозили убиенных,
С телег снимали и укладывали в ряд.
И как шрапнель летели комья от лопаты,
Работу грешную свою могильщик знал.
Тот, кто поверх лежал, беспомощно распятый,
От причинённой ему боли застонал.
Нет аналогий с воскрешением Господним,
Христос единственный, кто был распят на крест.
Но дядя Ваня, побывавший в преисподней,
На этот раз как бы действительно воскрес.
Его подняли на простреленной шинели,
И похоронщик, убедившись, что живой,
Сгонял с ран мух куском портяночной фланели,
Крестясь, шептал, такое видит, мол, впервой.
Всё обошлось тогда – и ноги, руки целы,
Сколь за германскую он видывал калек!..
Ещё не раз бывал у немца под прицелом,
Но ту войну не позабыть ему вовек.
Всего лишь двадцать лет там было дяде Ване,
Да две весны в окопах на передовой.
Как там хотелось не регалий и не званий,
А поскорей к отцу да к матушке домой!
Его-то батюшка, Иван Никитич, шибко
Османов бил в Русско-турецкую войну.
Брал перевал Балкан, и сбросил турок с Шипки,
И тоже принял вражью пулю не одну.
Семья большая их – отец и мать Раиза,
Детишек шестеро, где старшим был Иван.
У самых младших без него одни капризы, —
Чтобы скорее был повержен басурман.
На фронте всем желанна скорая победа,
Но орды кайзера немецкого сильны.
Однако враг всю удаль русскую изведал —
Не зря же пали за Отечество сыны.
В среде солдатской после ряда поражений
Пошла молва, что в царской свите есть шпион,
Что русской армии не выиграть сражений,
Что царь – предатель, и виновен только он.
Шёл третий год войны, в стране был кризис власти,
Войска германца наступали без преград.
И дядю Ваню по приказу бронечасти
Перевели в полк пулемётный в Петроград.
Всё там увиденное сельским дядей Ваней
Повергло в шок и изумление без слов:
Дворцов громады, величавость изваяний
И боголепие соборных куполов.
О град Петра!.. Ты знал: события назрели,
Их в дни лихие дядя Ваня увидал,
И как расстреливали зодчего Растрелли,
И как народ восставший храмы осаждал.
Навстречу двигались лавинами шинели
И разбивались друг о друга, как волна.
За Бога белые, безбожные краснели —
Так началась в стране Гражданская война.
Полк дяди Вани в Смольный выступил из Стрельны,
Но был подавлен казаками как мятеж.
Им приговор грозил за бунтовство расстрельный.
К их счастью, Керенский удрапал за рубеж.
Поздней Советы полк переформировали,
Послав конвоем с грузом золота в Москву.
Потом в Гражданской на тачанках воевали —
На брата брат. И не во сне, а наяву.
Шёл бой за станцию. На рельсах бронепоезд.
Полк дяди Вани его должен захватить.
В нём беляки и вся антантовская помесь
Пытались всячески прорыв не допустить.
Уже в преддверии конвульсий и агоний
Спецслужбы контры учинили холокост:
Закрыв три сотни арестованных в вагоне,
Зажгли и попросту пустили под откос.
Ворвавшись с ходу, дяди-Ванина тачанка
Неслась к вокзалу по перрону меж путей.
Встав дыбом, кони стали ржать, прервав молчанку,
Когда услышали истошный крик детей.
Там, где тупик и искорёженные рельсы,
Стояла дымная, удушливая мгла.
В ней в языках огня метались погорельцы,
Вокруг лежали распростёртые тела.
Нет сердцу большего страдания на свете,
Насквозь пронзающего мантию души,
Чем от бессилия того, что плачут дети,
И боль в глазах их, как и слёз, не осушить.
Что было силы конармейцы побежали
На помощь тем, кто из огня спасал людей.
И скорбным взглядом в путь последний провожали
Битком гружёные упряжки лошадей.
Не всех бойцы сумели вызволить из ада —
Кто задохнулся, кто-то заживо сгорел.
А с бронепоезда вытряхивали гадов,
Поставив к стенке, учинили им расстрел.
В той суете среди шинелей обожжённых
Стояли группами простые мужики
И с ними рядом дети, матери и жёны —
Кто жив остался страшной смерти вопреки.
Но были те, кто отошли и кучкой сели,
Они последними покинули вагон.
На них лохмотья обгорелые висели
Армейской формы без ремней и без погон.
Потухший взгляд, мол, это их вина в утратах,
Но дядю Ваню в них другое привлекло:
Он опознал в одном двоюродного брата,
Всё им рассказанное сильно потрясло.
Село родное их, далёкая Талдинка,
В осаде белых находилось пятый день.
(Свидетель этому и был братишка Гринька.)
Все ждали помощь из соседних деревень.
Талдинских горстка с целью выставить преграду
На колокольне водрузила пулемёт
И не давала белоконному отряду
Войти в село, осуществить на склад налёт.
Для устранения препятствия с церквушки
К селу орудия из Бийска подвезли.
По партизанам красным выстрелив из пушки,
Всю колокольню сразу в щепки разнесли.
В садах осенних, в аккурат зимы предтечи,
Ложился первый снежный бархатный покров.
Под гики конницы и сабельные сечи
На непорочный снег расплёскивалась кровь.
В тот страшный час безвинных многих порубили,
А медный колокол утратил свой язык.
Предав земле, односельчане на могиле
Установили деревянный обелиск.
Всё подчистую у крестьян конфисковали,
Кто убегал, того рубили на скаку.
Под страхом смерти многих мобилизовали.
Так юный Гринька был отправлен к Колчаку.
Почти два года пареньки провоевали,
И поражений было больше, чем побед.
Солдаты знали, что их ждёт, и бунтовали,
А иногда уже решались на побег.
Той ночью взвод их пеший вышел для дозора,
Но группой красных весь почти был перебит.
Кто жив остался, те от смерти дали дёра
Домой в деревню – обустраивать свой быт.
Все – безыдейные, наивные сбежали,
Но контрразведка белых рыскала окрест.
На перегоне беглых сразу задержали
И поместили дезертиров под арест.
Их и сочувствующих реввоенсоветам
Загнали ночью под конвоем в скотвагон.
При отступлении, уже перед рассветом,
Толкнув, зажгли, из пушки выстрелив вдогон.
Так дядя Ваня слушал Гринькины рассказы:
Они попали из огня да в полымя.
Всех расстрелять должны, но всё-таки не сразу —
Их особист допросит, пытками клеймя.
В тот год Конармия давала белым жару.
Потом японцы будут биты, а пока
Вся Русь пылала от вселенского пожара
И выбивала из Сибири Колчака.
Шёл по Транссибу бронепоезд без названья,
Чеканя рельсы, как подкову молоток.
В броне закован пулемётчик дядя Ваня,
На всех парах понёсся дальше на восток.
Земля Даурии встречала их сурово.
Здесь даже птицы замерзали на лету,
Летя в Манчжурию за поисками крова,
Как белобанды за последнюю версту.
Салютовали бронепоезду огнями
На полустанках и разъездах из мортир.
Фугасы рвали, заложив под колеями,
Но где он шёл, там устанавливался мир.
Встал эшелон. Пути закрыла узловая,
Войсками белых до зубов укреплена.
Здесь был рубеж, где пролегла передовая,
С трудом, но станция была окружена.
Ударить с ходу – будут сильные потери,
В походе армия весьма истощена.
Если японцы и семёновцы созрели,
Жертв избежать могла любая сторона.
Без многочисленных потерь, нет, не пробиться —
Противоборство не закончится само.
Что ж, перед боем не мешало обратиться
И в штаб врага направить с нарочным письмо.
В ту пору в армии имели вес солдаты,
Дела военные решать – так сообща.
Всё выносить на митинговые дебаты,
А не судить-рядить, между собой ропща.
Вопрос не праздный, редко пишут атаману,
То бишь Семёнову, карателю, врагу.
Был прецедент – письмо турецкому султану,
Солдаты точно не останутся в долгу.
И дядя Ваня, пересмешник, заводила,
Пустился сразу ультиматум сочинять.
Серьёзно надо бы, да вот не тут-то было —
Солдатский юмор даже смерти не отнять.
Вот вкратце текст его, по версии солдатской,
Всего один листок, но лейтмотив каков!
А на другом – один рисунок залихватский,
На нём солдат наддал Семёнову пинков:
«Семёнов, гад! Иуда, прихвостень японский,
Губитель душ людских, кровавая рука!
Тебе послание, навозный жук ты конский,
От всей Даурии, солдат от РККА.
Ты тот, кто жёг людей, облитых в керосине,
Кто за серебряник Россию променял!
Давай мотай в Харбин в обгаженной дрезине,
Куда телят своих Макарыч не гонял!
Ты тот, кто грабил и держал даурцев в страхе,
Ты – самурайский пёс, япона твою мать!
Четвертовать тебя, преступника, на плахе,
Сперва на дыбе твои кости поломать!
Дать дёру срок отводим без году неделю,
Догоним – голову отрубим на скаку!
А примешь бой – живого схватим в цитадели,
Прилюдно вздёрнем на осиновом суку».
Ох и весёлый получился ультиматум,
Солдату хохот – что отдушина в войне.
В конце постскриптум трёхэтажным русским матом,
Так, чтобы враг обескуражен был вдвойне.
Их командиры – они тоже взяли слово.
Комбриг свой текст, уже серьёзный, изложил.
Идея та же, обсуждать нет смысла снова.
«Враг может дрогнуть», – так комбриг предположил.
Прорваться силой белобанды побоятся,
Но исключать попытку эту будет вздор.
А если белые на сделку согласятся,
Им для отхода предоставят коридор.
И комиссар бригады высказался так же,
Две резолюции на тексты наложил.
Одобрил их как большевистские и даже
Парламентёром дядю Ваню предложил.
На этот счёт не проводилось даже прений,
Единодушие царило у солдат.
Ведь дядя Ваня безо всяческих зазрений
Глаза в глаза, что нужно, устно передаст.
В среде солдатской его мужество ценили,
Сам дядя Ваня знал все риски без прикрас.
Но если ангелы войны его хранили,
Всё обойдётся для него и в этот раз.
Что пуля-дура? Ей нутро всё перебито,
Однажды даже отправляла на тот свет.
За двадцать лет им было столько пережито,
Так будь что будет – за семь бед один ответ.
Вскочив в седло, коня каурого галопом
Погнал по зимнику к вокзалу прямиком.
Из-под копыт летели комья вдаль, к окопам,
Как будто кто-то в них бросается снежком.
У переезда, недалёко от строений,
Услышал выстрел, свист летевшего свинца.
Наперевес ему с винтовкой шёл военный,
Заставил спешиться и слезть с коня гонца.
К нему ещё три человека поспешили —
Судя по внешности, из кадровых частей.
Между собой они как будто бы решили:
Чужак, в расход его. Пусть значится ничей.
Но дядя Ваня, их расправу упреждая,
Сказал, что он от Красной армии гонец.
Подал мандат, свои слова тем подтверждая.
Ему к Семёнову, добавил под конец.
От этой новости все будто ухмыльнулись.
Но спесь сошла, лишь обнаружился пакет.
Один с другим недобро так переглянулись
И, отойдя, поговорили тет-а-тет.
Тот, кто из группы был, по-видимому, старший,
Распорядился дядю Ваню запереть,
Который, в общем, в одночасье пленным ставший,
Не собирался под замком сидеть и впредь.
Он заявил: пакет вручить обязан лично
И передать о самом важном на словах.
Но получил в ответ нахально и цинично:
«Расскажешь всё, когда поджарим на дровах».
Не оставалось ничего теперь другого,
Как в одиночестве обдумывать побег,
Уговорить и обезвредить часового.
Сегодня дядя Ваня сам себе стратег.
Забрезжил день, совсем безрадостный и хмурый.
В двери отдушина, окна в застенке нет.
Снаружи слышится, как фыркает каурый
И бьёт копытом наледь в ритме кастаньет.
Уже светло – должны смениться часовые.
Живым бы надо продержаться день-деньской.
Ему в плену быть, между прочим, не впервые —
Ещё в германскую с ним случай был такой.
Тогда шёл бой. Их батальон, заняв высотку
Лавины немцев пулемётами косил.
С большим трудом солдаты, врывшиеся в сопку,
Оборонялись до подхода главных сил.
Стволы горячие и воздух раскалённый,
Земля от взрывов – как проснувшийся вулкан.
И вместе с ними защищался батальонный —
Слуга царю, отец солдатам, капитан.
Шла на прорыв и в лоб германская пехота,
Но под огнём сплошным потери понесла.
Их дяди-Ванина удерживала рота.
Всё ж немчура на левом фланге обошла.
В тот самый миг треск пулемёта прекратился.
Его расчёт осколки в спину получил.
Но капитан бегом там живо очутился
И по врагу почти вплотную застрочил.
Казалось, всё. И неприятеля отбили,
И в Бога штаб хулили, Господи прости.
В запале внутреннем те, кто остались живы,
Уже готовились в атаку перейти.
Иные планы у судьбы. Штабные крысы
Решили место дислокации сменить
И под покровом ночи, как лесные рыси,
Одним броском врага хотели разгромить.
Спустилась ночь со сводом звёздной круговерти.
На всякий случай батальон пошёл в обход,
Чтобы к рассвету миновать «долину смерти»,
В надежде лишь на положительный исход.
Ориентир для цели им была церквушка,
Там батальон свою позицию займёт.
На полпути от немцев выстрелила пушка,
За ней, как Змей Горыныч, брызнул огнемёт.
Из темноты взметнулись огненные ливни,
Горючей смесью окропляя батальон.
Ему засаду уготовили в долине,
Враг о маршруте русских был осведомлён.
Всех уцелевших взяли в плен на зорьке ранней,
Неравный бой ночной их силы истощил.
В крови, в ожогах батальонный – тоже ранен,
И дядя Ваня на себе его тащил.
Они в плену почти два месяца пробыли,
В конюшне старой пленных стали содержать.
За эти дни скобой отверстие прорыли,
Что им впоследствии позволило бежать.
Сняв часового ночью, вывернули доски;
Из стойла вывели немецких жеребцов.
Кто ранен был, всех усадили на повозки.
Ночная мгла надёжно скрыла беглецов…
Да, та война окрас жестокости носила,
Исход боёв решался на передовой.
Чужая там противодействовала сила,
На этот раз враг преимущественно свой.
Вот и сейчас за дверью слышен говор русский
И вдалеке зовёт на утреню трезвон.
Шёл разговор двоих о станции даурской,
Там оборону держит крупный гарнизон.
Один другому говорит: «Должна когда-то
Прийти к концу междоусобная война?!
Живым остаться бы, ведь дома ждут солдата
Детишки, мать, отец и любушка жена».
Как по зубам ему, ответ был резок сразу:
«Какой, к чертям собачьим, нынче с бабой флирт?!
Вот перебьём всю большевистскую заразу
И за победу в лазарете выпьем спирт».
Между собой они зубатили недолго —
Объединил их общий, видимо, вопрос.
Среди солдатских масс ходили кривотолки:
Семёнов, жлоб, к японцам золото увёз.
Не всё успел украсть, лишь только половину,
Напавший корпус офицерский помешал.
Груз сняли с поезда, зарыли в котловину.
Найти богатство нынче всякий предвкушал.
Сам атаман теперь в Маньчжурии. Оттуда
Шлёт директивы своим преданным войскам.
Ему плевать, что им без жалованья туго.
Он золотой запас прибрал к своим рукам.
Так караульные судачили-рядили,
Им надоело дядю Ваню охранять.
Всем был расстрел, ну а его вот посадили,
Причину этого им было не понять.
В конце концов их рассуждения совпали:
У контрразведки есть к нему особый спрос.
Там под Семёнова давнёхонько копали,
И дядю Ваню ждёт с пристрастием допрос.
Не из пугливых дядя Ваня и бесстрашный,
Но от услышанного бросило в озноб.
Он не забыл угрозу в реплике вчерашней
На голове спалить его чубатый сноп.
За дверью стук копыт, и всадник что есть силы
На караульных, видно, злобно заорал:
«Давайте красного, приказывает Сиплый!»
И удилами в кровь пасть лошади порвал.
Открылась дверь. С порога двое подбежали,
Скрутили руки дяде Ване за спиной.
Между собою крепко-накрепко зажали
И повезли в санях дорогой ледяной.
Пересекли попутно рельсовые ветки.
Солдат вожжами лошадёнку погонял:
«Быстрей, родимая! Начальник контрразведки
Плеть за просрочку никому не отменял».
Снежок подсыпал обывателю по пояс,
Местами санный путь пургой перемело.
Пыхтел стоящий под парами бронепоезд,
И что-то с места его сдвинуть не могло.
Бежала лошадь, бодрым окриком ведома.
В полкилометре показался особняк.
Но не к нему – к дверям обшарпанного дома
Свернули розвальни, перепугав дворняг.
Всё те же двое дядю Ваню подхватили,
Внутрь завели, где смрад удушливый витал,
И вниз по лестнице в подвал его спустили
Так, что он рёбрами ступени сосчитал.
Почти что сразу через встроенные двери
Вошёл подвыпивший усатый капитан.
Задал вопрос, зрачками мутными измерив:
«Зачем тебе, подлец, Семёнов-атаман?»
«Отдать пакет ему», – ответил дядя Ваня.
Но объяснение по вкусу не пришлось.
«Я жду ответ прямой от большевистской рвани!» —
Взорвался гневно он. И дальше понеслось.
Усач нанёс удар внезапно сильный, резкий,
Но дядя Ваня крепок был и устоял.
Вторым наотмашь сверху хрястнул табуреткой,
Бил, без конца одно и то же повторял.
Пропитый голос его мерзостно и гнусно
Одно настойчиво без устали твердил:
«Что передать хотел Семёнову ты устно?!»
И сапогом под пах безжалостно всадил.
Тут дядю Ваню прорвало, он обезумел,
В запале боли сознаваясь в том, что скрыл.
И о Семёнове сказал всё то, что думал,
Всё, что писал, словами устно повторил.
И от услышанного контра рот разинул —
Своим ушам он не поверил в первый раз.
И дяде Ване лишь слегка по морде двинул,
Добавив к сказанному тоже пару фраз:
«Большевичок-то этот вправду слишком смелый.
Но кое в чём я с ним, пожалуй, соглашусь.
Семёнов недруг мне, подлец закоренелый.
А впрочем, что с этим нарочным вожусь».
Да, дядя Ваня, сам того не сознавая,
Играл как будто непридуманную роль.
Он должен был врагу, пакет передавая,
Назвать для выхода условный знак-пароль.
Такой проход для белой гвардии возможен,
Если она уйдёт без боя за кордон,
Покинув тот район, в котором расположен
Войсками красных окружённый гарнизон.
Блокадный выход предусматривался в створе,
Где стрелкой сводятся запасные пути.
Сигнал готовности – три слова в семафоре,
И дядя Ваня должен их произнести.
Беляк усатый в это время дал команду
Калёный шомпол свой любимый принести
И шанс последний предоставил арестанту
Без пыток враз покой свой вечный обрести.
И в ожидании привычных экзекуций
Полез расслабленно за куревом в карман.
Крутнув свой ус, весь обслюнявленный и куцый,
Небрежно вынул папиросы «Атаманъ».
Понюхав пачку, поиграв с ней бестолково,
Он показал картинку с пачки и спросил:
«Что эдак вылупился?! Знаешь ты такого?!»
Но дядя Ваня уже выбился из сил.
Глаза и губы у него от крови слиплись,
И пульс в висках, как стук копыт по мостовой.
Нет – стук сапог, и голос звонкий: «Где тут Сиплый?!
К нему из штаба гарнизонный вестовой».
Струились запахи калёного металла,
Когда стремительно вбежал штаб-офицер.
Садист сквозь зубы процедил: «Вот не хватало».
Из кобуры стал доставать свой револьвер.
«Доставить тотчас же посыльного от красных,
Такой приказ отдал мне лично генерал».
«Он всё сказал, я с ним возился тут напрасно,
Скажи ему, мол, его Сиплый расстрелял».
По завершению такого диалога
Штаб-офицер своим солдатам приказал
Взять дядю Ваню, охраняя всю дорогу,
Связать на всякий случай, чтобы не сбежал.
Он с ними под руку пошёл походкой шаткой
Туда, где можно было пятна крови смыть.
От боли скорчившись, склонившийся над шайкой,
Глотнул, и всё – его не просто так сломить.
День угасал, и зорька в небе загорала,
Шёл дядя Ваня вдоль по улице пешком.
Полкилометра до штабного генерала
Он, может быть, идёт последним вечерком.
Конвой усиленный – два по бокам солдата,
Штык за спиной, с винтовкой спереди другой.
Повсюду всадники в обличье азиата,
И казаки хмельною тешились гульбой.
У дома с флигелем в овальной колоннаде
И пулемётами на каменном крыльце
Через калитку с гербом в кованой ограде
Его ввели и сообщили о гонце.
Знаменья звёзд пока ему благоволили,
Какой исход для дяди Вани припасён?
Если до сей поры его не застрелили,
Они хотят договориться обо всём.
Спустя всего лишь незначительное время
Штаб-офицер завёл его в просторный зал.
Под яркой люстрой, возвышавшейся над всеми,
Стоял спиной к нему плечистый генерал.
На зеркалах был виден профиль отражённый,
И дядя Ваня сразу заподозревал:
Там, впереди, стоял тот самый батальонный,
С которым вместе на германской воевал…
Они тогда сумели выбраться из плена
И пробирались по тылам врага к своим.
Так и дошли бы до церквушки непременно,
Но путь войны тернист и неисповедим.
Шли по ночам, заставы преодолевая,
Обоз из двух телег вёз раненых бойцов.
И вот, когда была близка передовая,
Путь преградила им долина мертвецов.
Её, ту самую, солдаты не забыли,
Здесь тёмной ночью сослуживцы полегли.
Их батальон наполовину истребили,
Живьём германцы огнемётами сожгли.
Пять вёрст примерно до своих. Считай, что рядом.
Вдруг выстрел; следом приближающийся звук.
Их разнесло упавшим рядышком снарядом.
Знать, неслучайно это место так зовут.
А дядя Ваня, будто бы заговорённый,
Стоял один среди раскинувшихся тел.
Недалеко стонал от боли батальонный,
Просил добить его, жить больше не хотел.
Он много дней в плену, испытывая муки,
Примеры стойкости солдатам преподнёс.
И дядя Ваня снова, взяв его на руки,
К своим с большим трудом, но всё-таки донёс.
В санчасти врач позвал всех для переливаний,
Кровь командиру срочно редкая нужна.
Её нашли у одного лишь дяди Вани,
Солдатской кровушкой скрестила их война.
А год спустя он батальонного увидел,
Когда их полк переводили в Петроград.
Полковник в звании, он, из машины выйдя,
Отдал солдатам честь, как будто был парад…
Вполоборота генерал к ним повернулся,
Сказал посыльного поближе подвести.
Взглянул внимательно, внезапно отшатнулся:
«Иван? Голубчик, да неужто это ты?!»
«Так точно, ваш-выс-бродь. Иван я. Этот самый.
Тотчас по вашему приказу приведён».
«Я не терплю в солдатах этакого срама,
Ты в грязном, рваном, весь избит и измождён».
Распорядился генерал отмыть солдата,
Обмундировку выдать чистую ему.
Дать отоспаться, обойтись с ним непредвзято.
«Иван, – сказал он, – я с утра тебя приму».
Они ушли, но дядя Ваня был расстроен,
Он ведь хотел замолвить слово за коня.
Душа страдала, мозг одним обеспокоен:
«Каурый, как ты там и ждёшь ли ты меня?»
И эти мысли, захватившие всецело,
Смогли уверенней момент свой оценить.
И дядя Ваня попросил штаб-офицера
Найти коня, и накормить, и напоить.
Произошедшее страдания затмили,
Куда девался его давешний запал?
Пусть кости ныли, раны свежие саднили,
Он в эту ночь, не тратив силы, крепко спал.
А утром рано дядю Ваню разбудили,
На завтрак шницель был и сдобная стряпня.
Потом в конюшню генеральскую сводили
И подвели к нему каурого коня.
Каурый фыркал кромкой губ, уздечкой брякал,
Глазами крупными нутро души пронзал.
И дядя Ваня от увиденного плакал,
А конь ему лицо и раны облизал.
Штаб-офицер провёл посыльного по залу,
В конце за дверью был рабочий кабинет.
Согласовав, его пустили к генералу
И попросили рядом сесть на табурет.
Взгляд генеральский оторвался от бумаги,
Рука его прошлась слегка по седине.
Встал, подошёл, остановившись в полушаге,
Сказал оставить их двоих наедине.
Потом приблизился вплотную к дяде Ване,
А тот, вскочив со стула, поднялся во фрунт.
Солдаты оба, независимо от званий,
Они стояли молча несколько секунд.
Держа руками генеральскими за плечи,
Он по-отцовски стиснул их, что было сил.
Так просто-запросто порадовался встрече
И, посмотрев в глаза внимательно, спросил:
«Иван, ты с кем теперь? Прости за ностальгию,
Я по германской помню мужество твоё».
«Я, ваш-выс-бродие, воюю за Россию».
«А я воюю за Отечество своё».
Он дяде Ване задал несколько вопросов,
Все в основном касались лично лишь о нём.
А про семёновских заметил кровососов,
Мол, мало выжечь этих нелюдей огнём.
Знал генерал, что не попутно вместе с теми,
Кто призывал народ к войне с броневиков.
Так подошёл он и к главенствующей о теме,
Но не имел в виду одних большевиков.
И, подойдя к столу спокойными шагами,
Рукой придвинув папку, вытащил пакет,
Сказав, что: «Люди не рождаются врагами,
Давай обсудим, каким будет мой ответ.
Братоубийства сам я лично не желаю,
Здесь против красных разношёрстный контингент.
Без столкновения отход не представляю,
Дать выйти всем – вот мой последний аргумент.
Судьба – она мне мало времени отводит,
Но я ответственность свою осознаю.
Кто пожелает, пусть в Маньчжурию уходит,
Кто не уйдёт – пусть защищается в бою».
Так генерал сказал, а после монолога
От дяди Вани знак условный получил.
Сказал: «Прощай, твоя свободная дорога,
Охрану выделить тебе я поручил».
Коня осёдланного вывели из стойла,
Сопровождающих приставили двоих.
Под генеральским охранением достойно
Он беспрепятственно добрался до своих.
Бойцы встречали дядю Ваню с помпой, шумно —
Так под гармонь плясал и пел дивизион.
Потом Даурию неделю брали штурмом
И разгромили защищавший гарнизон.
Как генерал сказал, так всё и получилось,
Часть казаков ушла без боя кордон.
Не счесть убитых, много в бегство обратилось,
Красногвардейцам сдался конный эскадрон.
А дядя Ваня найти Сиплого пытался,
Но он за Унгерном в Монголию сбежал.
Кровавый след его в Даурии остался —
Набеги банд из-за кордона продолжал.
И в генеральском доме мусорно и голо,
Стоял обугленным сгоревший конный двор.
Судьба сведёт их с генералом в Халхин-Голе,
Но это всё-таки отдельный разговор.
Вершины спящих гор даурского отрога
Перед рассветом пробивали темноту.
Взяв эту станцию, железная дорога
Им открывала путь свободным на Читу.
Последний бой. Он хоть когда-нибудь, да будет;
Скакала молодость эпохой боевой.
Последний бой свой дядя Ваня не забудет,
Коню каурому спасибо, что живой.
С Амура ветер пел, торосами играя,
И что-то странное блестело у реки.
Здесь где-то рядом затаились самураи
Да в камышах белогвардейские штыки.
Зима запуталась в развилке междуречий:
То снег, то дождь с морозом, всё покрылось льдом.
Здесь обозначился клубок противоречий.
Его распутают, но верилось с трудом.
Как будто взорванный метеорит тунгусский
В амурских волнах захотел найти покой.
Сошлись два полюса в смертельной схватке: русский
И антипод его. Он русский, но другой.
Земля промёрзшая теряла свои соки,
Все укрепления застыли, как гранит.
Враг ощетинил волочаевские сопки
И превратил их в неприступный монолит.
Колючих проволок несметные спирали
Обволокли льдяные склоны амбразур.
Но, несмотря на смерть, солдаты напирали
И из окопов первых выбили маньчжур.
Атаковать пришлось среди февральской стужи,
Свинец и холод уничтожил сотни тел.
Враг не сдавался и по-прежнему утюжил,
Строй наступающих стремительно редел.
В бою безжалостном нет места для печали.
А лишь стремление за павших отомстить,
За тех, кто жизнями проходы расчищали,
Чтобы костьми путь победителям мостить.
Зиял в прорехах многоствольных ограждений
Белогвардейский неприступный бастион.
Настал момент, когда вмешался в ход сражений
Красноармейский дяди-Ванин эскадрон.
Внезапность – формула военного искусства,
Стремглавый натиск вызывает паралич.
Как гром с небес, несёт панические чувства
Ошеломляющий воинствующий клич.
Через шипы железных нитей вдоль окопов,
Одолевая снежный вал и гололёд,
Летела конница и с яростным наскоком
На всём скаку своём врага рубила влёт.
Сверкала сабельная молния атаки,
И многотысячное громкое «ура»
Неслось лавиной беспощадной в гущу схватки
По убиенным, знать, нет худа без добра.
Беда – она всегда воистину незванна,
Любого может где угодно подстеречь.
На скользком насте там, где мчался дядя Ваня,
Рванул снаряд, и в грудь ударила картечь.
Взрывной волной с её большой свинцовой силой
Он беспрепятственно был выбит из седла.
Его коня табунной лавой уносило,
Когда душа вздох предпоследний издала.
Прервав полёт, спиной ударившись о наледь,
Ещё в горячке дядя Ваня рвался в бой.
Суконный верх его шинели кровью залит,
А сердце раненое билось вразнобой.
В изнеможении, глотая воздух жадно,
Лежал в беспамятстве он, руки распластав.
А конь каурый, чуя – с всадником неладно,
На рысь с галопа перешёл, от всех отстав.
Себя привидя на кровати белоснежной,
От ран как будто дядя Ваня умирал.
И кто-то молча и настойчиво, но нежно
Лицо шершавым полотенцем утирал.
Щёк дяди-Ваниных струя тепла касалась,
Груз век оттаявших слегка их приоткрыл.
За пеленою тень знакомой показалась,
И странный звук, как будто конь копытом рыл.
Там, в вышине, небесный свод качался хмурый,
Совсем вблизи – ох, трудно верилось глазам —
Качая мордой, друг стоял его каурый
И припадал губой к нахлынувшим слезам.
«Каурый, друг мой, боевой ты мой товарищ, —
Беззвучно звали дяди-Ванины уста, —
Мы никогда с тобой в бою не расставались,
Судьба военная свела нас неспроста.
На самом краешке от гибели бывали,
Ты не подвёл в минуты риска седока.
Мы всю Гражданскую с тобой провоевали,
Ни разу хлыст не подняла моя рука.
Теперь прости-прощай, беги из-под обстрела,
Быстрее ветра твой стремительный аллюр».
А враг на сопке огрызался озверело
Дождём свинцовым пулемётных амбразур.
Пар из ноздрей коня морозный шёл клубами,
Каурый пробовал чего-то предпринять.
Схватил шинель и потянул её зубами,
Стремясь хоть как-то дядю Ваню приподнять.
Затем настойчивый скакун его ретивый,
Ещё одной своей попыткой волевой,
Сгибая шею с гладкостриженною гривой,
Поводья скинул вниз, мотая головой.
Мол, посредине огнедышащего ада
Он не уйдёт и не оставит одного.
Сберечь от пуль мог дядя Ваня, только надо
Придумать способ, чтобы выманить его.
Когда стал замысел каурого понятный,
Конь не уходит, хоть ропщи, хоть не ропщи.
Он зацепил себя за повод сыромятный
И произнёс что было сил ему: «Тащи».
По льду кровавому, порой в снегу глубоком
Тянул каурый дядю Ваню до леска.
В двух километрах от войны, считай под боком,
Почти в тылу стояли красные войска.
Сквозь дым побоища и через хмарь бурана
Конь осторожно шёл и шаг не ускорял.
След оставляя за собой, сочилась рана,
И много крови дядя Ваня потерял.
В леске каурый у избы остановился
И в ожидании кого-нибудь заржал.
Солдат дозорный у окошка появился,
Через минуту он с носилками бежал.
Когда солдаты дядю Ваню уносили,
Он попросил бойца, за полу теребя:
«Покуда я в санчасти набираюсь силы,
Коня каурого оставьте у себя».
Врач обнаружил в нём осколок от снаряда,
Извлёк, отметив: дяде Ване повезло.
Смерть обессилила почти у сердца рядом,
А это значит, её время не пришло.
Ранений тяжких с дядей Ваней не случалось,
Хоть штурмом брал форты, вошёл с победой в Спасск.
Но каждый раз, когда над ним гроза сгущалась,
Он вспоминал, как конь каурый его спас.
Сопротивлялся враг отчаянно, жестоко.
Неудержима океанская волна:
Японцев, белых смыла из Владивостока.
Там и закончилась Гражданская война.
Ещё врагов немало было у России,
Остатки банд пришлось гонять по всей стране.
В той схватке классовой пощады не просили
И мировой пожар тушили на войне.
Жизнь дяди-Ванина сложна и интересна,
Не зря к ней каждый уважение снискал.
Судьба каурого осталась безызвестна.
Хоть он его по всей Даурии искал.
За переменчивостью дней солнцеворота
С каурым встречу дядя Ваня представлял.
О друге лишь осталось памятное фото,
Где он с конём на фоне крепости стоял.
Уж сколько лет прошло, а дядя Ваня помнит,
Как бронепоезд был подорван на мосту,
И как на всём скаку ломали шеи кони,
Как брали Омск, Иркутск, Хабаровск и Читу.
Вся юность ратная – одна большая вспышка,
Гроза смертельная разверзшихся небес.
И для войны необходима передышка,
Мир на планете нужен ей в противовес.
В войну изрядно дядю Ваню помотало,
Лишь в край родимый фронт его не заносил.
Он опоздал: его родителей не стало,
У их могил в слезах прощения просил.
Все братья, сёстры уже выросли и сами
Судьбой своей распоряжались как могли.
Микола, Фёдор – братья стали кузнецами,
А сёстры смолоду в замужество ушли.
А младший брат Григорий был молотобоец,
Спокойный, добрый, по натуре – боевой.
На фронт в Испанию уйдёт как доброволец,
И в сорок первом сгинет где-то под Москвой.
В те годы курс был на вступление в колхозы,
Мол, коллективом можно голод одолеть.
Не обошлось и без насильственной угрозы,
Волна репрессий заняла десяток лет.
Микола, будучи работником у дяди,
Был вызван опером по делу на допрос.
И под давлением, своей свободы ради,
Ему состряпал ложный письменный донос.
Родного дядю расстрелять приговорили,
Позором тяжким заклеймили вместо гирь.
В правах пожизненно родных всех поразили,
И из Сибири семьи выслали в Сибирь.
Всю свою жизнь об этом помнил дядя Ваня,
Знал только он один, но вид не подавал.
Держал внутри души грехи переживаний
И керосин в костёр вражды не подливал.
Сестру Марию на селе все уважали:
Она за бедных не щадила живота.
Однажды ночью вместе с мужем убежали:
Их обвиняли во вредительстве скота.
В войну с фашистами блокаду пережили,
Окопы рыли и работали в тылу.
Потом в трудармии все силы положили
И в копях медных заслужили похвалу.
Лишь Апросинья с мужем ладно жили-были,
В колхозе робили и ростили детей.
Отца у них фашисты в лагере сгубили,
Об этом им все годы не было вестей.
И Фёдор тоже в плен попал, но возвратился
С звездою выжженной при пытках на груди.
На Соловки был сослан, волей расплатился,
Усвоив заповедь: «Властям не навреди».
Тогда крестьян талдинских многих расстреляли
За саботаж, за невступление в колхоз.
За то, что методы властей не одобряли,
Не сдав для общих нужд зерно и свой покос.
Что оставалось делать дома дяде Ване —
Не сохранилось ни кола и ни двора.
С одной котомкой поутру, на зорьке ранней
Он шёл по белу свету в поисках добра.
Завербовался первым делом в город Сталинск,
Шахтёрский труд познал на собственных плечах.
Давал стране своей родной угля и стали
И выплавлял чугун в мартеновских печах.
Былые дни судьбы никак не отпускали,
В каком краю бы дядя Ваня ни бывал,
Душа рвалась в то фронтовое Забайкалье,
Где он всю молодость свою провоевал.
Есть в жизни всё-таки законы бумеранга,
Когда зов сердца к месту прежнему ведёт.
Через Байкал вёл путь в посёлок Хапчеранга
С мечтой о том, что тут он золото найдёт.
Страна Даурия – гнездовье Чингисхана
И птичий рай, край горделивых журавлей.
Разнообразием своим благоуханна
И нищетой спецконтингента лагерей.
На рудниках народ без титулов и званий,
Не озабоченный отсутствием идей.
Златыми россыпями бредил дядя Ваня,
А повстречал златые россыпи людей.
Пыль-кремний в них не смыла баня-блохомойка,
А души их светлы и помыслы чисты.
Свои страдания они сносили стойко
И никогда нигде не прятались в кусты.
Рабсила местная особенного рода
Шла по этапу к лагерям, как и везде.
Для поселенцев из числа «врагов народа»
Был в Хапчеранге спецотдел НКВД.
Руда в забоях местных оловом богата,
Как не хотела дядя Ванина душа,
Он из простого оловянного солдата
Вдруг превратился в око, опером служа.
Комендатура находилась в спецпосёлке,
Где был учёт «врагов народа» всех мастей.
Бараки сгнившие и холод через щёлки,
Спецконтингент включал всех маленьких детей.
Однажды как-то, пересматривая списки,
Талдинских близких дядя Ваня увидал.
Жена, отец её и дядины детишки —
Отцова брата всей семьёй Микола сдал.
Тайком от всех, не вызывая подозрений,
Через дирекцию нашёл с большим трудом,
Отдав все средства, без каких-либо зазрений,
Взял им бревенчатый, сухой, добротный дом.
Ушло то время безоглядно, безвозвратно,
Но невозможно стыд и совесть превозмочь.
Он искупить хотел вину свою и брата
И очень рад был, что лишенцам смог помочь.
Тревожно было и в стране, и в Хапчеранге,
Среди партийных каст усилился раскол.
А дядя Ваня по приказу из Лубянки
Переведён в погранотряд под Халхин-Гол.
В тот год Монголия страдала от японцев,
Отряд квантунцев сжёг монгольский гарнизон.
Ему на помощь под палящим знойным солнцем
Был переброшен пулемётный батальон.
За ним прошёл через советскую границу
Дивизион бронемашин, ударив в лоб.
Разбил врага, помог войскам соединиться,
И обеспечил сохранение тылов.
Взвод дяди-Ванин окопался в чистом поле,
Жара безумная, нет тени и воды.
Зарыться в землю так хотелось поневоле,
Но для бойцов всё это было полбеды.
Когда в бою перегревались пулемёты,
Шли в рукопашную с винтовкой и штыком.
А с неба яростно бомбили самолёты,
Хоть зарывайся в землю, падая ничком.
Ещё страшней, когда накатывались танки,
Их удержать не мог заложенный фугас.
Живых давили и солдатские останки.
Те, разлагаясь, источали едкий газ.
Москва считала, штаб командует бездарно.
Назначат Жукова, который дал приказ:
«Реку форсировать и овладеть плацдармом,
Солдатам выдать на пять дней боезапас».
Река – естественная водная преграда.
Переправляться тёмной ночью по воде
Пойдёт стрелково-пулемётная бригада.
Сто двадцать метров ширина реки везде.
У дяди Вани уже был такой же опыт,
Семь километров по заливу – трудный марш.
Он штурмовал Турецкий вал у Перекопа,
Переходил в брод через илистый Сиваш.
Вода студёная, и мокрые шинели.
По грудь в воде морской, а то и с головой.
Уже у берега их встретил град шрапнели,
И было хуже, чем на Первой мировой.
Разбили Врангеля и взяли Севастополь,
Всё дядя Ваня вспоминает до сих пор.
Через Сиваш он то ли плыл, а то ли топал,
И Халхин-Гол пройдёт всему наперекор…
Ночь опустилась на монгольские равнины,
Туманом скрыло русло медленной реки.
На берегу другом невидимые мины
И самурайские бугры и бугорки.
Всё это скрытые позиции японцев,
Передовой отряд их должен захватить.
«Не отступать! – сказал комбриг краснознамёнцев. —
Прорыв квантунцев невозможно допустить».
Бойцы у берега готовились спокойно,
Не первый раз их отправляют на убой.
Кто сзади них, должны пройти бесперебойно,
Им заслонять их, как положено, собой.
По самой полной нагрузился дядя Ваня —
На плечи вскинул тяжеленный пулемёт.
И без каких-либо на то переживаний
Вслед за другими перешёл на зыбкий плот.
Шли на посадку вниз к реке очередями,
Вмещали всех, но ограничивали вес.
От дна отталкивались длинными жердями,
На быстрине держали курс наперерез.
Проплыв стремнину, ждали высадку на берег.
Раздался всплеск, и тут же – выстрел из кустов.
