Катерина Николаевна ловит мой взгляд и понимает, что я раскусил ее.

— Ну почему он такой? — вздыхает она.

Мне совсем не хочется подливать масла в огонь. Наоборот, надо ее утешить.

— Говорят, это нормально в нашем возрасте. И нарушение родительских запретов — естественная часть взросления.

— Но ведь не у всех доводить мать до седых волос — в порядке вещей?

— У многих, — уклончиво отвечаю я.

— А у тебя? В норме такое? — Катерина Николаевна внимательно и долго смотрит на меня. Я решаю быть честным.

— Нет, — тихо отвечаю я. — Я считаю, что поступать так с вами — дико. Вы не заслуживаете, чтобы с вами так обращались.

Она отводит взгляд. Бегает глазами туда-сюда. Я жалею, что смутил ее, но мне очень хотелось сказать ей правду. И хочется сказать много всего еще. Например, какая она замечательная и как же мало на свете мам, похожих на нее. И я бы отдал все что угодно за то, чтобы она хотя бы на день стала моей мамой. Настоящей мамой.

 Ярослав

 18

Когда мама отправила Даню домой, ее словно подменили. При Дане казалось, что она не злится на мое ночное приключение. Но дверь закрылась, и мама снова превратилась в мою надзирательницу. Посмотрела на меня сурово, сжав губы.

— Чего? — буркнул я.

— Я ужесточу систему твоих штрафов, — холодно ответила она.

— Почему?!

— Ты еще спрашиваешь?! Ты всю ночь где-то пропадал! И я с ума сходила!

— Но мы же все объяснили!

— Объяснил не ты, а Данил. Ему я верю, хоть и подозреваю, что он рассказал не все. А вот тебе — нет. Я не знаю, каким образом ты попал на этот остров, но подозреваю, что без твоих так называемых друзей тут не обошлось. Может, Даня из-за этого тоже пострадал, и вы все вместе его втянули в какую-то передрягу.

В ту минуту меня захлестнула обида, и все мое хорошее настроение улетучилось. Паршиво, когда родная мать верит не тебе, а соседу и еще обвиняет в том, что это ты его втянул в неприятности. Да сколько можно? Почему вдруг он для мамы стал хорошим, а я — плохим? Нельзя забывать: он здорово промыл ей мозги, наговаривая ей на меня за моей спиной… А я еще домой его нес! Надо было оставить его на острове.

Там у нас было вынужденное перемирие, мы оба попали в передрягу, и нам вместе предстояло из нее выпутаться. Но все закончилось. Остров стирался из моей памяти, все было как в тумане, я все слабее помнил, что чувствовал в тот день. Вроде бы там я перестал злиться на Даню. Местами нам даже было весело… Но сейчас я уже не уверен.

Я вообще довольно быстро все забываю, не могу жить прошлым. Больше ловлю моменты. Ты отдаешься настоящему целиком, а на прошлое и будущее тебя уже не хватает. Думаю, только так можно жить на полную, не разрываясь.

— Да не было там моих друзей! — вспылил я, но мама меня не услышала.

— Итак, новые пункты. Приход домой после семи вечера — штраф сто рублей…

— Но это нечестно! Даже первоклассники не приходят домой в семь!

Мама задумалась.

— Ладно. Если ты гуляешь с кем-то, кому я доверяю, а это либо Данил, либо Антон, — можно гулять до девяти, как раньше. В остальных случаях — до семи.

— Ты уже забыла, что именно с твоим Даней я протусил всю ночь? — съязвил я.

— Уверена, что Даня тут ни при чем.

— А с Антоном я вообще не общаюсь!

— Так, может, самое время начать?

И тут я взорвался:

— Может, самое время увидеть наконец, что я вырос, мам? Я сам могу контролировать свою жизнь. Сам хочу решать, с кем мне общаться, а с кем нет. Думаешь, я такой тупой и могу связаться с какими-нибудь отбросами, которые подсадят меня на наркотики? Мне уже шестнадцать, и я в состоянии за себя отвечать! А если тебе противно смотреть на моих друзей или на бардак в моей комнате, может, уже дашь мне ключи от бабушкиной квартиры, и я съеду? И мы наконец перестанем друг друга мучить!

У дедушки с бабушкой есть однушка, которую они отдали в пользование маме. Но она пустует, мама даже ее не сдает. Когда жизнь становится совсем невыносимой, вот как сейчас, я упрашиваю маму разрешить мне съехать туда. Но она говорит, я не дорос.

— Вот когда тебе исполнится восемнадцать, переезжай куда угодно, — отрезает мама. — А пока я несу за тебя полную ответственность и не позволю, чтобы ты устроил в бабушкиной квартире какой-то притон.

— Почему сразу притон? Почему ты не можешь понять, что один я просто буду нормально жить? Я даже найду подработку и вообще не буду брать у тебя деньги.

Меня убивает это полное недоверие. Мама считает, что, если она даже на секунду потеряет меня из виду, я сразу убегу колоться, воровать, прыгну с моста или нырну в первую попавшуюся машину, которая увезет меня в рабство. Я не знаю, за кого она меня принимает, но явно за кого-то другого.

— Нет, нет и нет! — твердит мама.

Я рычу и обиженно ухожу в свою комнату. По дороге рявкаю:

— В шестнадцать лет Александр Македонский уже управлял государством и вел войну!

Я громко хлопаю дверью. Но тут кое-что вспоминаю и возвращаюсь в коридор.

— Мам? А ты укоротила мне ремень?

* * *

Через несколько дней мы с друзьями приехали в торговый центр. Машке и Фиалкину нужно было что-то посмотреть из шмоток. Заодно решили посидеть в ресторанном дворике.

Когда в одном из магазинов мы с Никитиным меряли смешные галстуки и яркие подтяжки, я увидел, как по коридору идет мама. Пришлось спрятаться за стеллаж.

Осторожно выглянув, я вдруг заметил: она не одна. Рядом… Хмарин! От неожиданности я забыл об осторожности и вышел из-за стеллажа. А потом, пробормотав: «Какого черта?», рванул за ними. Никитин удивленно окликнул меня. Я жестом показал, что скоро вернусь.

Они зашли в магазин обуви, о чем-то разговаривая. Потом… Хмарин выбрал себе кроссовки. Да что происходит? Подошли друзья и стали меня торопить, все собирались пойти есть. Я пообещал, что догоню. Я чувствовал: надо остаться. Понаблюдать.

Хмарин отнес кроссовки на кассу, и мама… их оплатила. Все это время они улыбались друг другу и мило болтали. Я стоял в ступоре. Не знал, как реагировать. Мама давно мне ничего не покупает, зато постоянно твердит: «Вот Данил работает, посмотри, какой молодец! Может, тоже найдешь подработку?» И тут она оплачивает его шмотки. А мне говорит — иди мой полы и гуляй с чужими собаками!

Я продолжил слежку. Когда в одном из следующих магазинов Хмарин начал выбирать себе рубашки, я не выдержал. В глазах закипели злые слезы, я просто отвернулся — и понесся куда глаза глядят. Я чувствовал, что вот-вот взорвусь.

Я бежал долго, пока легкие не начали гореть. Я не понимал, что со мной. Пытался убедить себя, что все нормально. Хмарин же просто нищий, и моя добрая мама решила ему помочь. Но это меня не утешило. В глубине души я знал: все гораздо серьезнее.

Будто я пропустил какую-то пограничную точку, после которой все пошло наперекосяк. И пропустил давно. И теперь мою жизнь отнимают, а меня… Меня просто стирают.

И я ничего не могу сделать.

* * *

Накатывает тяжелое воспоминание из прошлого. Я все детство болел ангиной и гайморитом. Когда мне было одиннадцать, родители решили, что пора покончить с этими болезнями. А значит, нужно вырвать мои гланды.

В больнице перед операцией меня посадили в кресло, ремнями привязали руки к подлокотникам, а ноги к ножкам. Полотенцем стянули голову, привязали к спинке. Двигаться я не мог. На шею мне повесили железный лоток на цепочке.

Кабинет располагался на первом этаже, напротив меня было окно, за ним — стена, изрисованная граффити. Они казались очень красивыми, я их разглядывал.

Мне в рот запихнули железку в форме буквы «О», чтобы я не мог его закрыть. В миндалины вкололи анестезию — от нее я сразу стал задыхаться. Затем врач полез инструментами мне в горло. Один из инструментов был похож на пинцет, второй — на палочку для выдувания мыльных пузырей, только железную. Этими жуткими инструментами он стал раздирать мне внутренности. Горло залила кровь, я начал кашлять, захлебываться. Кровь вылетала изо рта, у врача все очки, белая маска и верх халата покрылись россыпью красных капель. Все время этой пытки я смотрел в окно, на граффити. Укол мне не помог. Те рисунки заменили мне анестезию. Это были яркие бомбы, ничего не значащие слова на английском, а еще — мультяшные герои и персонажи компьютерных игр. Помню Гуффи и Соника.