Annotation
Сегодня я злое творю, завтра каюсь, и моё сердце содрогается от содеянного, а я молюсь о прощении. Но, утихнув и решившись на доброе, я снова терзаю своих ближних и дальних ненавистью. Кто я, в конце концов, такой? Что я есть за тварь такая?
Иван Мордвинкин
Иван Мордвинкин
Шторм
Люди шарахались от него. Иные встречные, заглянув ему в глаза, теснились на край тротуара. Их взоры падали и гасли, как фары, тускнеющие с дальнего света на ближний. А потому он скользил поверху, по головам, стараясь видеть их общо, без лиц.
Даже снег под ним скрипел ропотно и жалостливо, послушно сжимаясь под жесткой подошвой кирзовых ботинок.
Дома Виктор удивлялся своему отражению в зеркале и даже пытался взглянуть на себя сбоку, вертя головой и косясь глазами. Но, ничего… такого. Высокий, больше привычного, раздавшийся вширь тяжёлого бушлата, почти громадный, он сбрасывал зимнее, уменьшался и смягчался. Потом для тренировки принуждённо улыбался своему угрюмому отражению.
Прихожая вбирала холод его одежды. Воздух остывал на мгновение, но тепло, набранное домом дотоле, умиряло принесённую внешнюю стылость. И Виктор оттаивал.
Жена его, Катерина, напротив, ходила по Земле, ногами не касаясь тротуаров, и была похожа на задумчивую летящую птицу с глазами до того огромными и раскрытыми миру, что чужие взгляды на мгновенье тонули в её душе.
Но Виктор давно потерял жену. Нет, они жили вместе, но он не чувствовал её и не понимал. И причин тому сложилось много.
Например, она забывала о надобности в доме уюта, пренебрегала обязательностью ко всякому делу, часто опаздывала, упускала и вообще страдала рассеянностью.
Она легко терпела любую трудность и, случись что, запросто жила бы в какой-нибудь землянке и питалась сорняками. И никогда не вздохнула бы мужу о своих желаниях и мечтах, хотя те и терзали её, а приняла бы любые житейские трудности до того спокойно, что и не заметила бы их.
Цветы в доме Виктор содержал сам: Катерина забывала поливать. Варьку, их шестилетнюю дочь, он сам обучал азбуке. Сам подыскивал новые рецепты блюд в интернете, выбирал обои, наводил порядок в прихожей, в ванной, на полках с книгами и бельём. Или, например, сам организовывал семейные дни рождения, даже на свой подготавливая для семьи неожиданные сюрпризы.
Варька, или, как Катерина называла её, Варежка, была ребёнком во всём обыкновенным, хотя и подражала маме в безалаберности и неорганизованности. Отличалась, разве что, чрезвычайной худобостью — очень уж была тоненькой, слабенькой, как былинка, за что Виктор не раз жену отчитывал и водил дочку по врачам, вёл переписки на интернет-форумах. Да всё попусту.
Когда бывал выходным несколько дней подряд, Витя плавно примирялся с неряшливостью своих домочадцев и мало-помалу смягчался. Жену он втягивал в домашние дела почти как ребёнка, увлекая и воодушевляя веселым духом. А Варежка так и вовсе готова была хоть взлететь под облака, если папа о том попросит.
Работал Виктор на железной дороге, руководил выездной бригадой путейщиков, которые починяли железнодорожное полотно, проводили оценку состояния путей. Поэтому иногда приходилось уезжать на несколько дней.
Здесь Виктору приходилось перестраиваться — воодушевлять и увлекать мужиков, которые меняют рельсы в степи на ветреном и мокром южном морозе — дело безнадёжное. Мужики разные, кому-то и сказать достаточно, а на иного надобно жёстко надавить, чтобы хоть немного взялся за дело.
И за несколько дней работы он из Вити превращался в Виктора Николаевича — стремящегося к порядку и справедливости, но сурового и жёсткого бригадира.
Домой он ехал с радостью и облегчением, но, войдя в квартиру, сразу примечал несоответствия — криво висит, лежит не на своём месте, покрылось пылью… И радость тут же сменялась разочарованием, всплёскивалась в нем какая-то горечь, и он вспоминал девушек, среди которых выбирал жену — ведь были и другие, поинтереснее, почистоплотнее и поорганизованнее.
В выходные Варежка от папы не отставала, бегая за ним хвостиком. Хотя и не всегда он на тот хвостик обращал внимания: после работы, когда из него ещё не выветрился Виктор Николаевич, он бывал сухим и чужим. И она надеялась, по детской своей наивности, переломить это каким-то великим чудом. Например, она писала для него стишки, вроде такого: «Папа! Па! Люблу тибя и скучаю я! Приижай дамой скарее я там!»
Виктор Николаевич сердился на такую поэзию, поначалу пытался указать ей на Пушкина или Ершова, но потом понял, что она ещё совсем маленькая и пишет, как может.
И вот здесь он приметил внутри себя кого-то ещё. Ибо чувствовал он, что есть в его глубине и иное мнение по поводу Варежкиных стишков. А именно, что они глупые даже для шести лет, и что сама она глупая, потому что похожа на мать, и потому, что Катерина бездарное во всём и нелепое создание.
Этот недобрый вывод Виктор не признал своим — не очень ему верилось, что так уж всё плохо с его девочками. Но мнение это в темноте сознания жило, время от времени всплывало и неприятно огорчало, сдавливая и поскрёбывая мышцы грудной клетки поближе к сердцу.
К концу выходных (а у выездных рабочих они бывают длинными), Витя смягчался. Дома он наводил идеальный порядок, экспериментировал на кухне и баловал своих девчонок диковинными вкусняшками, увлекал настольными играми, вытаскивал в трудные экспедиции по загородным лесным дебрям, брал с собой в спортзал. Даже купил жене пианино, о котором она мечтала втайне.
Вторую часть его выходных, когда он уже согревался душевно, все они любили.
В такие дни семья бывала счастлива, достаточна и до того полна, что он уж прощал своим девочкам досадные мелочи, и даже умилялся иногда их творческой небрежности.
Но потом приходило время, и Витя надевал бушлат и уезжал туда, где ледяной ветер, где на морозе до истеричного звона стынет железо, и нужно быть Виктором Николаевичем — суровым и жёстким. И никак иначе.
К концу зимы дела на работе ухудшились — плотные февральские заносы дали работы путейцам, утяжеляя труд и натягивая нервы.
В одну из перевахтовок Виктор Николаевич вернулся домой уставшим больше обыкновенного и готовый уже к несовершенствам своего домашнего очага.
И конечно дома его встретил беспорядок, притом, на этот раз куда больший, чем обыкновенно: вся гостиная была завалена партитурами, нотными тетрадями, черновиками и сборниками нот, а на кухне полная мойка грязной посуды и пустой холодильник.
Посреди этого хаоса сидела Катерина за своим пианино — осунувшаяся, взъерошенная, с синяками «недосыпа» под глазами и самозабвенно играла мелодию, закрыв глаза и провалившись в звуки инструмента прямо сквозь окружающую её реальность. По щекам её текли слёзы до того щедро, что, наверное, стекали и на шею, и промочили там ворот водолазки.
Виктор Николаевич вскрикнул, вырвав её из грёз:
— Катерина!
Она резко обернулась, музыка умолкла, но остаточно сохранялась ещё мгновенье в чертах её лица. И влюбленный в неё когда-то Витя внутри него подумал, что Катеринка так прекрасна сейчас, так жива и совершенна — заплаканная не слезами страдания, а слезами чего-то возвышенного, надмирного и смутного для разума.
Но практичный Виктор, который тоже в его уме занимал свое законное пространство, только оценил размер «ущерба» — в доме беспорядок, есть нечего, через два часа забирать из детсада Варю, а жена — странная и оторванная от жизни — развлекается музыкой.
Тем более возмущался и жёсткий Виктор Николаевич, который по случаю длинной вахты всё ещё занимал главенствующее положение в его уме и нервах.
И Виктор Николаевич взял верх:
— Ты с ума сошла? — прорычал он на жену. Кстати, выходит, что не на свою, ибо женился на ней Витя, а не Виктор Николаевич. При том, даже Виктор поглядывал на других женщин и сожалел о промахе, допущенном наивным Витей.
