Annotation
Рассказ про ежа, встреченного в Изваре — родовом имении семьи Рерихов.
Вячеслав Крыжановский
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
Вячеслав Крыжановский
Ёж
Мгновенно ёж развернулся в воде и поплыл к берегу, как маленькая свинья, только вместо щетины на спине были иголки.
М. М. Пришвин «Ёж»
В детстве любимым писателем моим был Пришвин. Напишу-ка и я рассказ про ежа.
Летом 2023 в конце июля мы с Ч. поехали на экскурсию в Извару. Это имение семьи Рерихов, где будущий великий художник-эзотерик проводил летние месяцы в детстве, юности и ранней молодости1. Юный Рерих раскапывал в окрестностях древние курганы, охотился на кабанов, писал этюды с папоротниками. В само́м имении он устроил себе в курятнике дополнительную мастерскую — помимо той, которая была в доме — для работы над большими холстами, что в доме не помещались. Не очень представляю, как ему там работалось — в сарае малюсенькие окошечки, и света внутри, по всей видимости, почти не было, по крайней мере, света наружного. Есть фотография, где молодой Рерих позирует, оседлав перила террасы. Оседлав — в буквальном смысле: на перила прилажены седло, стремена и уздечка. Он изображает так всадника-русича — для картины на исторический сюжет. В общем, Извара была родительским домом Николая, началом — как это поётся в песне — начал, причалом и гаванью, гнездом и живительным родником, истоком и корневищем, этаким мицелием, ну и, наконец, что называется, местом силы.
Я трепетно отношусь к Рериху. В НХУ2 нашу группу с третьего курса и до диплома, до са́мого выпуска вела Илзе Рихардовна Рудзите, дочь латышского поэта, председателя Земного шара Латвийского рериховского общества Рихарда Рудзитиса. Сама Илзе, ныне вот уже больше года как покойная, была завзятой рериховкой. И поэтому являлась другом (может быть, в соответствии с нынешними установками, следует писать: подругой?) этого самого музея-усадьбы. В 1998-м они с Урсулой Айхштадт, хранительницей усадьбы Рерихов в индийском Кулу, посетили Извару. По просьбе прихожан местного храма Рудзите расписала Поклонный крест. В музее хранятся две её картины.
Илзе Рудзите училась живописи в Латвийской Академии художеств, которую основал в своё время Вильгельм Пу́рвит. Он был однокашником Рериха по мастерской Куинджи в Высшем художественном училище при Императорской Академии художеств. Пурвиту, единственному из учеников Куинджи, была по окончании присуждена Большая золотая медаль. Медаль давала право на пенсионную заграничную поездку. Всех же остальных своих выпускников, включая Рериха, за границу повёз — чтобы им не было обидно — на свои деньги разбогатевший к тому времени Куинджи (четырьмя годами ранее он приобрёл у купца Н. С. Львова доходный дом).
Таким вот, довольно косвенным и окольным путём, через И. Рудзите я получил, как это называется в буддизме, передачу от самого Куинджи. А по другой линии, не менее кривоватой, у меня имеется передача и от ревностного его соперника Шишкина: в БиГПИ3, где я после училища обретался в течение одного учебного года, деканом у нас был Гаврил Иванович Прибытков4, который в своё время учился у Д. И. Кузнецова, который учился у Гуркина, который учился у Шишкина. Шишкин взялся учить Гуркина — частным образом в своей мастерской, когда тот провалился на экзаменах в АХ. На руках этого своего последнего ученика великий мастер реалистического пейзажа умер: Гуркин подхватил его, падавшего со стремянки, на которой Шишкин работал перед большим холстом. Потом Гуркина в АХ всё же приняли, и он учился у пейзажиста Киселёва, чьё имя носит скала под Туапсе, известная тем, что там снимали комедию «Бриллиантовая рука».
И. Р. возила нас на пленэр в Курай. Она очень любила горы. В 90-е они с мужем, бывшим нашим однокурсником Володей Лавриновым, перебрались жить туда, в Горный, поближе к Шамбале.
Однажды я позировал И. Р. у неё в мастерской для портрета какого-то выдающегося алтайского геолога — ей нужно было сделать этюд рук, держащих некий символически сияющий кристалл. Кристаллом, помню, послужила картонная коробочка не то сангины, не то соуса Подольского комбината. А мне пришлось по просьбе И. Р. надеть в тот день на занятия светлую — голубую, другой у меня не было — рубашку, и на уроке живописи я боялся её испачкать.
На всю жизнь запомнилось мне одно высказывание И. Р., можно сказать, её последнее напутствие. Перед самым уже дипломом, в конце четвёртого курса, она, обходя в мастерской наши холсты с обнажённой на них натурщицей, дошла до моего:
— Н-ну, н-ну, н-ну как бы это сказат… (И. Р. упорно не давалась русская палатализация) вы стых-и нэ пышэт-е?
— Я-а-а-э-э-э-ы… пишу!
— Ну вот! Это выдно, что жывопыс — это нэ… нэ… нэмного нэ ваше.
Начал утром писать этот рассказ про ежа, и вот
в позапрошлогоднем «Аэростате» играет мне песня умершего в тот год Мамонова «Ганс мой ёж»
Тут стоит заметить — как бы справедливости ради — что примерно за год до этого, на третьем курсе, И. Р. мою живопись хвалила. И, как говорится, перехвалила. Это была тоже обнажёнка, точнее, так называемая полуобнажёнка — женский торс со спины. Спина была — натурщицы Юли, смуглокожей брюнетки с толстой косой. Я тогда купил в Новоалтайском книжном, куда мы бегали в обеденные перерывы после столовой, альбомчик Веры Хлебниковой и, насмотревшись репродукций в нём, что-то такое понемножку начинал, кажется, в цвете понимать.
Увы, на просмотре мой холст схлопотал «тройку». А за «тройки» нам снижали стипендию. Я их получал нечасто. Но, к слову, и за тот — единственный с И. Р. — пленэр в Курае была у меня «тройка» (думаю, заслуженная — горы с непривычки выходили у меня неважно). Педагоги из училищной комиссии недолюбливали Илзе. Она много выставлялась и — по барнаульским меркам — считалась, в отличие от них, настоящим, как бы полноценным художником. Училищные, занижая оценки на просмотрах, таким образом, что называется, ставили её на место, отыгрываясь на нас, студентах. Такие вот — нередкие, увы, в сфере художественного образования — перипетии. Не без влияния которых, думаю я сейчас, живопись моя тогда в течение года и сделалась чем-то «нэмного нэ моим».
К слову о выставках. Как раз незадолго до этого своего вердикта по поводу моих живописных способностей Илзе ездила со своей большой персональной в тогдашний Ленинград, а затем в Москву и в Ригу. А чуть раньше, летом, во время каникул, она провезла эту выставку по Алтайскому краю. Побывала в том числе и в нашей Михайловской картинной галерее. В Михайловке у деда и бабушки я, как всегда, проводил лето. Это была моя Извара. Помню, притащил тогда И. Р. на открытие огромную охапку гладиолусов из нашего огорода5.
В училище же, точнее, в нашей конкретно группе П4 (т. е. педагогическое отделение, 4-й курс) на занятиях спецдисциплинами Рудзите во время этого её отсутствия замещал Степан Кузьмич Дво́йнос. Степан Кузьмич преподавал в НХУ с самого его основания, но к тому времени вышел уже на пенсию. Он окончил ту же самую Академию художеств в Риге, что и Рудзите. У меня хранится мой карандашный портрет, нарисованный Двойносом (не очень похожий). А как-то на уроке рисунка одна его короткая реплика, обращённая даже и не ко мне, внезапно открыла мне глаза сразу на многое. В буддизме это называется просветлением. Мы рисовали обнажённого натурщика, и Степан Кузьмич, подойдя к мольберту Пашки Найдина, сказал:
— Ну ведь ты же на него вот та́к смотришь!.. — и, повернувшись головой и плечами, показал, как смотрит на натурщика Пашка Найдин. И я что-то такое внезапно понял — о рисунке, о передаче в нём на плоском листе глубины пространства, о их — пространства и плоскости листа — связи и единстве, о пространстве вообще и вообще о единстве и цельности, о компоновке листа в её зависимости от направления взгляда и о связи зрения с движениями рисующей руки… — в общем, я вдруг разом осознал многое из того, что внушалось нам на разные лады все четыре учебных года, а то и больше, если считать ещё четыре года предшествовавшей училищу школы искусств.
