— Эй, доктор, куда вы? Что это вы мне нарисовали? — кричу ему вслед. — Я живой!..
Доктор остановился, испуганно взглянул на меня и рассердился:
— Что ты, дурак, больше доктора понимаешь?..
Вот и жди теперь, покуда выроют могилку и поминальную прочтут…
На счастье, неподалеку санитар был. Подошел ко мне, дал что-то понюхать, стер с меня крест, перевязку сделал и отвез в лазарет. Вот, брат, какие доктора попадаются…
Хацкель, все время внимательно слушавший Шмаю-разбойника, поднялся с места, удивленно уставился на него.
— Чего ж ты до сих пор молчал, разбойник? — повеселел он. — Выходит, ты воскрес из мертвых!
— Вроде бы так… — отозвался Шмая, не понимая, чему так обрадовался сосед.
— Стало быть, с тебя магарыч полагается!
— Вообще-то, конечно… Но не время…
— Хоть полбутылки поставь за твое счастье!
— У меня ни гроша за душой…
— Не беда! Я сам куплю, — не растерялся балагула. — Вот закончишь крышу, тебе будет еще кое-что причитаться… Тогда и рассчитаемся. Возьму бутылочку…
Шмая-разбойник и слова не успел проронить, как Хацкель уже бежал в лавчонку. Через несколько минут он вернулся, нагруженный водкой, колбасой, калачом…
— За твой счет, Шмая, в счет крыши…
По правде сказать, кровельщик был ошарашен. Знал бы, что все это кончится таким непредвиденным расходом, не стал бы ничего рассказывать. «Бог ты мой, — думал Шмая, — если каждая история, которую я буду рассказывать, обойдется в бутылку водки, булку и колбасу, никаких заработков не хватит». Но Хацкель уже отмерял пальцем половину содержимого бутылки и желал кровельщику, чтоб эта бутылка была не последней, и чтобы все были живы-здоровы, и чтобы легче стало жить на свете…
Выпив, балагула крякнул, вытер рукавом губы и передал сороковку соседу, сказав при этом:
— Пей на здоровье, Шмая-разбойник, раз ты воскрес из мертвых! И кстати, давай расцелуемся, чтобы мы с тобой всегда жили в дружбе… Все-таки оба вернулись с такой страшной войны… Давай дружить, а то в мире черт знает что творится. Сумасшедший дом какой-то… Кто знает, что нас ждет впереди… Вместе, говорят, даже батьку бить легче…
— Вот это золотые слова, Хацкель! Наконец-то ты заговорил как человек! А я, грешным делом, уже думал, что совесть свою ты растерял на дорогах, когда с пассажиров дерешь три шкуры… В самом деле, кто знает, что принесет нам завтрашний день и что нам готовят эти Керенские, Милюковы, Корниловы и прочая мерзость… Давай дружить, держаться ближе друг к другу…
Тронутый сердечными речами балагулы, Шмая залпом опорожнил бутылку.
Они еще посидели, поговорили, и Шмая, поднявшись, почувствовал, что земля у него под ногами начинает колебаться. Тогда он попрощался с соседом, собрал свой инструмент, пообещав завтра закончить работу, и неторопливо направился домой.
Черные глаза его блестели, солдатская фуражка съехала набекрень, а вылинявшая гимнастерка была расстегнута. Ведро с инструментом, которое кровельщик волочил по булыжнику, громко тарахтело, будоража заснувшие улочки и людей, которые теперь жили в постоянной тревоге и страхе.
Была уже ночь. Мрачное небо раскинулось над местечком. Ни луны, ни звезд. Впрочем, наш Шмая-разбойник теперь ничего не замечал по той простой причине, что он даже не мог попасть на дорогу, которая привела бы его к родному дому. Как он ни старался обнаружить свое жилище, это ему не удавалось, и дорога вывела его на другой край местечка, к старому кладбищу. Он долго блуждал по безлюдным улочкам. Нигде ни огонька, хоть глаз выколи.
В округе появились банды. Убивают, грабят, устраивают налеты. Твердой власти пока нет и в помине. Люди в тревоге. Все чего-то ждут, а чего — сами не знают. Правда, собираются в домах группками рабочие парни — сапожники, портные, бондари, о чем-то шепчутся, но все держат в секрете. Тайком сносят оружие, в кузнях куют кинжалы, шашки. А к чему все это, кто его знает!
И должно же было так случиться, чтобы такое красивое местечко, где столько добрых, работящих, веселых и жизнерадостных людей, стояло в стороне от большого города, больших дорог, где все нынче кипит, как в котле, все пошло вверх дном…
А все-таки трудно жить здесь, тревожнее, чем в больших городах, где ночи, кажется, не тянутся так долго, как тут…
И в такую ночь шагает Шмая-разбойник по уснувшему местечку, притихшему, настороженному, охваченному страхом перед наступающим днем.
Он уже несколько раз прошел мимо своего дома, но не узнал его и пошел дальше, негромко напевая запомнившуюся ему с воины солдатскую грустную песенку о бравом казаке и славной девчине. Он осматривается по сторонам, будто в чужой край попал, и начинает напевать громче. На сей раз уже не песенку о казаке и милой девчине, а другую:
Соловей, соловей, пташечка!
Канареечка жалобно поет!
Эх, раз, эх, два, — горе не беда!
Канареечка жалобно поет!
Но что это такое? Кажется, еще кто-то поет эту песню? Или ему только послышалось? Нет, в самом деле, кто-то поет, да еще как! И разбойник обрадовался, узнав в певце нового друга. Балагула стоял на пороге своего домика в нижнем белье и, смеясь, подпевал:
Эх, раз, эх, два, — горе не беда!
Канареечка жалобно поет!
Шмая-разбойник покачал головой:
— Вот какая неразбериха!.. Сколько хожу, а все на одно место возвращаюсь… Выходит, правду ученые люди говорят, будто земля наша круглая, как шар… Раньше я не верил…
— А я уже успел выспаться… — рассмеялся балагула, беря соседа под руку и направляясь с ним к его улочке, которая находилась совсем близко. — И сон мне приснился, будто длинноногий врач малюет у тебя на груди крест… Ну, как это ты пел: «Соловей, соловей, пташечка…»
Разбитый, с тупой болью в висках, Шмая только поздно ночью попал к себе домой. Он без шума поставил ведро с инструментом возле печи, снял гимнастерку, запыленные солдатские сапоги и повалился на деревянный топчан. В голове вертелась песня о казаке, который, уходя на войну, распрощался с черноокой девчиной, подарившей ему вышитый платочек. Кости казака гниют где-то в поле под тополем, а девчина осталась на белом свете одна-одинешенька…
В доме с закрытыми ставнями и непогашенной коптилкой, чадившей всю ночь, было душно. Двое малышей спали и видели сладкие сны, а Фаня, стройная, смуглолицая жена Шмаи, которая выглядит совсем невестой, подняла на него глаза, покрасневшие от бессонных ночей, проведенных за шитьем чужих платьев, и ни слова не сказала. Она хорошо знала своего мужа, хоть за годы войны и отвыкла от него. Когда он заходит в дом, не поздоровавшись, не пошутив, и без ужина валится на топчан, она молчит и только изредка бросает на него удивленный взгляд.
И что она ему может теперь сказать? Ругать его? Скандалить?
Совсем недавно Шмая вернулся домой с такой страшной войны. Сколько пришлось перестрадать, пока она дожила до этого счастливого дня! Сколько солдаток ей завидуют! Какими глазами они смотрят на нее, на ее мужа!..
Совсем недавно это было. Вернулся усталый, надломленный, израненный. На нем, кажется, живого места нет. Сколько осколков застряло в его теле! Он еще не привык к дому, к ней, к детям. Все ему здесь кажется непривычным, чужим. Он места себе не находит. По ночам кричит во сне: кого-то атакует, кого-то берет в плен, ругается с фельдфебелем, с поручиком, с кашеваром… Сам еще не знает, на каком он свете. Жизнь вышла из берегов, и он никак не войдет в колею. Бродит со своим инструментом по улицам, ищет работу, а работы мало. Страшная дороговизна. Жить тяжело. Поговаривают о новой войне. Тогда Шмаю снова могут забрать в солдаты. Лучше б не дожить до этого, думает Фаня. Неужели снова могут отнять его у нее? Неужели она опять должна будет стать солдаткой?! Ведь только поженились, как его погнали на войну. Так прошла молодость, а теперь… Дождалась! Добрый, ласковый, он вошел в дом, и, кажется, снова стало в каждом углу светло, будто сама жизнь, само счастье возвратились к ней. И она прощает ему все грешки, никогда не ругает его, не понукает.
