— Ну чего ж вы стоите? Смелее, товарищи! Вы свободны! — слезая с коня, сказал коренастый бородатый офицер, всматриваясь в изможденные лица узников. — Можете не бояться! Свои пришли…

Люди нерешительно выходили из барака, оглядывались вокруг и, убедившись, что это не сон, не провокация, бросались обнимать бойцов, осыпать их поцелуями.

Но коренастый человек, видно, командир, продолжал:

— Спокойнее, товарищи, спокойнее!.. Времени у нас мало… Слушайте внимательно. Мы пробиваемся к линии фронта по тылам врага… Кто в силах носить оружие, может идти с нами. Остальные пусть расходятся по домам… Не мешкайте! Фрицы очнутся, и начнется карусель… Предупреждаю, наш путь труден и опасен… Мы все время в боях… Решайте скорее! Берите оружие!

Узники разбили замки на соседних бараках, и через несколько минут все бараки уже горели, словно огромные факелы. Люди ринулись во все стороны, уходя в степь, в долины, направляясь к родным поселкам, а многие потянулись вслед за бойцами, быстро покидавшими лагерь.

Шмая-разбойник насилу разыскал в этой суматохе Лукача и Шифру. Глаза его сияли. Он не знал, откуда взялись силы, но, казалось, он мог сейчас пройти сто, тысячу километров, лишь бы вырваться отсюда, пробраться к своим. Не сговариваясь, все трое побежали вслед за бойцами, брезгливо обходя трупы конвоиров, валявшиеся на дороге.

Прошло немного времени, и огромный лагерь уже был пуст. Только повсюду бушевали пожары, и огромные языки пламени пожирали то, что еще недавно было лагерем страданий и смерти.

Шли быстро. Надо было уйти подальше, пока фашисты не опомнились и не начали преследование. Нельзя было ввязываться в открытый бой, нужно было сохранить силы, чтобы двигаться дальше, к линии фронта.

Шмая-разбойник с карабином на плече и тяжелой сумкой патронов снова почувствовал себя солдатом. Сначала ему, как и его друзьям, казалось, что все это происходит во сне, и он то и дело ощупывал приклад карабина, вслушивался в скрип возов, топот копыт, негромкий разговор бойцов. А поняв, что это явь, что он уже не в лагере, что завтра чуть свет не погонят его с киркой и лопатой на дорогу, не будут издеваться, морить голодом, приставлять к виску холодное дуло автомата, что он снова человек, каким был всюду, куда бы ни забрасывала его судьба, Шмая почувствовал себя безмерно счастливым.

Позади остались пожарища, разбитые эшелоны, взорванные бараки, трупы фашистских палачей. Колонна двигалась быстро. Шли напористо, преодолевая усталость, голод. Отстающие подсаживались на подводы. Шмая усадил на повозку Шифру. Она было запротестовала, сказав, что еще может идти, но Шмая-разбойник прикрикнул на нее: мол, скажи спасибо, что подвернулся случай, можно немного подъехать, — и она покорно согласилась.

Оба друга двигались в последних рядах колонны. Как ни было тяжело, они старались не отставать и шли, то опираясь на палки, подобранные по дороге, то держась за задок последней подводы.

Вдали уже чернел лес, где собирались устроить привал.

И вдруг позади колонны на дороге послышался цокот копыт. Шмая оглянулся: к колонне мчалась группа всадников. И вот уже коренастый бородатый офицер в коротком полушубке и зеленой фуражке, поравнявшись с отставшими от колонны штатскими, спешился и запросто завел разговор с незнакомыми людьми: кто они, откуда?

По тому, как на него смотрели остальные всадники, Шмая понял, что это, верно, командир отряда. Сердечные слова его согрели душу, и Шмая стал присматриваться к нему. Сосредоточенное мужественное лицо командира, обрамленное густой черной бородой, показалось Шмае знакомым. Кого-то напоминал ему этот пристальный взгляд карих глаз…

Луна, вынырнувшая из-за облаков, осветила всю фигуру офицера в лихо сидевшей на голове фуражке. На груди висели трофейный автомат и большой полевой бинокль.

Подойдя ближе и встретившись взглядом с глазами командира, освещенного ярким светом луны, Шмая почувствовал, как больно сжалось у него сердце, неожиданно закружилась голова, и он с трудом прошептал:

— Боже мой, Саша?! Сынок… Ты жив… Какое счастье…

Слезы покатились по впалым, заросшим щекам Шмаи. И в ту же минуту он почувствовал, как сильные руки обняли его и родной голос произнес:

— Успокойся, папа… Не надо плакать… Зачем? Радоваться надо!

Глава двадцать восьмая

СНОВА СРЕДИ СВОИХ

Пограничники, как и моряки, люди особого склада.

Их сразу узнаешь среди сотен обыкновенных бойцов. Попробуй-ка отними у моряка бескозырку, тельняшку или у пограничника зеленую фуражку!

Даже теперь, в эти тяжелые месяцы беспрерывного отступления, когда немцы с особой яростью набрасывались на пограничников, зверски расправлялись с ними, никто из бойцов не отказывался от своей зеленой фуражки. И каждый носил ее с особой гордостью.

Капитан Спивак, начав свой боевой путь на пограничной заставе, не расставался с зеленой фуражкой, как и его бойцы, даже теперь, за тысячу километров от границы, вступая в дерзкие схватки с фашистами, он свое оружие, как и фуражку, берег как зеницу ока.

В селах и поселках советские люди с восторгом смотрели на пограничников, оказавшихся в глубоком тылу врага и не сложивших оружия: «Значит, жива Советская власть, жива Красная Армия».

Иные беспокоились:

— Что же будет з вами, сыночки? Так далеко отошли от нашей границы. Вы бы сняли свои зеленые фуражки. Немцы приказали даже в плен вас не брать, расстреливать на месте…

— А мы, мамаши, в плен не сдаемся… До последнего вздоха мы воюем с врагом, — гордо отвечали пограничники и, высоко подняв головы, шли дальше на восток, к своим, зная, что ничем не запятнали свою честь, свой мундир.

— Советуете снять пограничную фуражку? Нет, только смерть нас может с ней разлучить… К тому же мы надеемся вернуться на свою заставу, и фуражка нам будет скоро нужна…

Со стороны несколько странно было видеть пограничников в степях Донбасса. Но и здесь, за тридевять земель от родной заставы, они сохранили свою выправку, навыки, были так же отважны, решительны и научились уже сражаться в открытом бою.

Прошла еще одна ночь. Командир этого необычного отряда, сперва состоявшего из двенадцати бойцов-пограничников, а по дороге разросшегося в целый батальон, еще одну ночь не сомкнул глаз. Надо было обойти посты, проверить, как отдыхают люди, как замаскировались они от вражеских бомбардировщиков. Особенно хотелось пройти в землянку к радистам, которые пытались наладить связь с воинской частью, стоявшей за линией фронта, неподалеку от этого участка.

Раньше было легче. Отряд шел глухими дорогами, нападал на маленькие гарнизоны, железнодорожные станции, громил склады с боеприпасами, сжигал, уничтожал все, что попадалось ему на пути. А вот теперь, когда не исключена была возможность, что их обнаружат и немцы направят целую дивизию на уничтожение отряда «красных диверсантов», нужно было сохранять особое спокойствие. Один неосторожный шаг мог все погубить. А тут еще к отряду присоединилось много штатских людей, освобожденных из лагеря, которые затрудняют продвижение, и перебраться с ними через линию фронта будет во сто крат труднее. Однако никто и не думал бросить их на произвол судьбы…

Шли быстро, молча.

Капитан уже забыл, сколько недель он с отрядом находился в беспрерывных боях. Он сильно осунулся, похудел, и большие карие глаза его казались еще больше. Усы, густая борода старили его, и он выглядел гораздо старше своих двадцати восьми лет. В отличие от отца, капитан Спивак был молчалив, медлителен в движениях. Был строг к себе и к подчиненным. Этому его, видно, научила суровая служба на границе. И все же он унаследовал от отца многое — никогда не унывал, не терял бодрости духа даже в самые опасные минуты, а их в последнее время было хоть отбавляй.

Сапоги на нем были изрядно искривлены, гимнастерка — вся в заплатах, и даже зеленая фуражка пограничника, которую особенно берег капитан, была уже достаточно помята и носила на себе следы палящего солнца, дождей и ветров. Хоть было уже холодно и пора было сменить ее на ушанку, он, как и его боевые друзья, считал это кощунством, неуважением к памяти воинов, которые сражались рядом с ним на границе и пали в бою…