— Да, хорошая была трубка, ореховая… Мне подарил ее один грузин, когда мы в двадцатом наступали с Буденным под Варшавой. Старинная трубка… Но не так трубки жаль, как подарка друга. Хороший был человек Сурадзе… Гоги его звали. Жаль, погиб…
Шмаю обрадовало, что Данило после долгого молчания наконец заговорил. Стало быть, немного воспрянул духом после того, как думал, что все потеряно и никакого выхода уже нет.
Шмая-разбойник не только любил, чтобы его внимательно слушали, но и сам любил послушать других. И сейчас, не перебивая друга, слушал его неторопливую речь, думая в то же время о том, что, видно, самая большая опасность уже миновала, и теперь им осталось одно — добраться до рабочего поселка, зайти в теплый дом, отогреться, отдохнуть, привести себя в божеский вид, чтобы чуть свет двинуться дальше. Но куда? А туда, куда они до сих пор шли. Правда, теперь дело осложнилось. Придется переходить линию фронта, которая, вероятно, сейчас там, где виднеется огромное зарево и слышится грохот орудий.
А между тем дождь моросил без конца и все ожесточеннее, все злее. А ведь столько еще было идти! Но сквозь темень уже вырисовывались вдали очертания домов, врезывалась в черное небо огромная гора с острым пиком, на вершине которой что-то тлело.
Перебравшись через крутой мрачный яр, они поднялись по извилистой тропинке и наткнулись на небольшой домик, где не было ни живой души, если не считать огромного кота, лежавшего на погасшей печи и сверлившего темень ночи своими зелеными хищными глазами.
Они вышли из домика и молча стояли, глядя на пустынную улицу, где не видно было ни единого огонька, никаких признаков жизни.
«Не бывало еще так, чтобы люди ни с того ни с сего бросали свои очаги, — подумал Шмая. — Значит, и нам не следует тут оставаться». Но он чувствовал, что если придется еще хоть час месить грязь и мокнуть под дождем, все они не выдержат. И он решил переночевать здесь, отдохнуть, а утро вечера всегда мудренее…
Наш разбойник решительно повернул обратно и вошел в домик. За ним последовали остальные.
Первым делом Шмая обошел обе комнатушки, нащупал на печке спички, нашел лампу. Завесив всяким тряпьем окна, зажег ее. Посмотрев на себя и на своих спутников, он испугался. Увидели бы их люди, шарахнулись бы, как от прокаженных…
Шифра еле добрела до кровати. Сбросив грязные ботинки, она упала на нее и через несколько минут уже спала мертвым сном. На нее глядя и Данило Лукач собрал какое-то тряпье и пристроился на полу возле пустого сундука.
Шмая стоял в сторонке и с завистью смотрел на них. Он понимал, что спать всем никак нельзя, мало ли что может случиться. И он затопил печь, поставил греть воду. Надо было смыть с себя грязь, привести себя в порядок. Опускаться ни в коем случае нельзя было.
Он ходил по дому, оглядывая каждый уголок, рассматривая фотографии на стенах. Да, вот так и он бросил свой дом… Тысячи, сотни тысяч семей оставили свои очаги и бродят сейчас по дорогам страны. Кто успел перебраться на ту сторону Волги, а кто еще мечется, не зная, как жить, куда деваться…
В каморке он увидел раскрытый комод. Все там было перерыто, и на полу валялась рабочая куртка, поношенная ватная фуфайка, латаные брюки, рваные кирзовые сапоги. Шмая обрадовался. Можно немного приодеться, легче будет двигаться дальше. Нашлось кое-что и для Данилы и для Шифры.
— Хорошие, должно быть, люди тут жили, если позаботились о беглецах, — вслух подумал Шмая. — Может быть, это и нечестно — прийти в чужой дом и взять без спроса одежду, но что поделаешь! Время такое. Да и хозяевам приятнее будет узнать, что это взяли свои люди, а не проклятые оккупанты…
Тут Шмая услышал шум в печке. Он подбежал и, увидев, что вода в чугуне уже закипела, вытащил его. Достав миску и ведерко холодной воды, кусок мыла, он вышел в сени и впервые за долгие дни умылся и переоделся. Он сразу почувствовал, как легче ему стало и усталость вроде куда-то улетучилась. Даже спать уже не хотелось.
Вернулся в комнату, посмотрел на свернувшуюся калачиком Шифру, увидел на ее лице улыбку и решил, что в эту минуту она видит какой-то прекрасный сон. Постоял немного, глядя на ее полудетское милое лицо, и направился туда, где на тряпье, как на пуховике, лежал Данило Лукач. Погасив огонь, пристроился рядом с другом и попробовал уснуть. Однако сон его долго не брал.
Шмая-разбойник перебирал в памяти события последних дней. Холод прошел по всему телу, когда он вспомнил вражеские колонны, проносившиеся мимо, обер-ефрейтора Вильгельма Шинделя, холодный и страшный глазок автомата, который был нацелен на него, Шмаю, и мог в любую секунду оборвать его жизнь. Никто в мире и не узнал бы, как глупо он погиб…
То, что после всех страданий они нашли теплое убежище, Шмая считал настоящим счастьем. Хотелось, чтобы эта ночь тянулась долго-долго, но он знал, что она когда-нибудь должна кончиться. К тому же долго оставаться в этом домике тоже нельзя было. Вот-вот начнутся холода, и немцы придут сюда. А чем жить рядом с такими соседями, лучше уж петлю на шею…
Шмая старался отогнать от себя тяжелые мысли. Надо было думать о жизни. Нужно было набраться сил и как-нибудь перейти линию фронта. Иначе, рано или поздно, они снова попадут в лапы палачей и вряд ли им уже удастся вырваться…
А пока что можно немного вздремнуть, но чуть свет подняться, нагреть воду для Шифры и Данилы, чтоб и они смогли умыться, переодеться. Надо будет поискать и что-нибудь съестное. Ведь все они голодны и совсем обессилели…
Но, оказывается, смертельно уставшему человеку трудно заранее планировать свое время.
Шифра разбудила Шмаю, когда было уже совсем светло. Она успела согреть воду, умыться, переодеться и привести в порядок свои косы; она уже слила Даниле, и оба приобрели человеческий вид, как и Шмая, которого они сперва даже не узнали… Еще успела девушка сварить картошку, разыскать в соседних брошенных домах буханку черствого хлеба, какие-то консервы — и завтрак был приготовлен на славу!
— Ты смотри! — оживился Шмая, глядя на стол. — Совсем как в мирное время!.. Если ты, дочка, будешь нас так кормить, то мы и не захотим уходить отсюда. — И, подумав немного, добавил: — Да, хорошо это, когда один за всех, а все за одного…
— А ты что думал? — вытирая полотенцем мокрую голову, сказал повеселевший Данило. — Дружба — это великое дело. Друзья познаются в беде… Будем держаться вместе, тогда, может быть, и выберемся из этого капкана.
Они уселись за стол и стали с аппетитом уничтожать все, что на нем было. Давно они не ели под крышей, в тепле, и к Шмае-разбойнику вернулось его обычное бодрое настроение.
— Молодец. Шифра! Учись, учись быть хозяйкой. Вот придем к своим, а там война кончится, и мы тебе справим такую свадьбу, что небу будет жарко…
— Что вы говорите! — краснея и давясь куском, покачала головой смущенная девушка. — Нечего вам делать… Нашли время шутить!..
— А кто тебе сказал, что это шутка? — возмутился кровельщик. — Думаешь, пришел конец свету? Беда пройдет, и мы тебе у нас на Ингульце такую свадьбу устроим, какой еще свет не видал, чтобы все враги наши лопнули от злости, а все друзья прыгали от радости!
Шифра махнула рукой, посмотрела на улыбающееся доброе лицо Шмаи, перевела взгляд на Данилу и сама улыбнулась, вспомнив, как обер принял его за еврея…
В углу, под иконой, стоял репродуктор, запыленный, старый, как мир, и сколько Шмая ни тормошил его, никак не мог вытрясти из него ни звука.
— Черт полосатый! — ругался Шмая. — Когда не нужно, он орет, как оглашенный, остановить нельзя, а вот теперь, когда так хочется знать, что слышно на свете, он молчит, как рыба…
Где-то далеко, на дороге, слышен был рокот моторов. Грузовики шли туда и обратно, немецкие грузовики. Но сюда никто не сворачивал, и поселок был по-прежнему мертв.
Только на рассвете второго дня Шифра, выглянув в окно, заметила невдалеке пожилую женщину с большим узлом и кошелкой. Увидев, что над дымоходом вьется дымок, женщина обомлела. Стояла на одном месте, не решаясь подойти к дому.
