— Запомните, колонисты: велик и всемогущ наш бог! Он воздаст вам, голодранцам, за мое разорение! Он отомстит за меня своей всемогущей рукой, и вы проклянете тот день и час, когда пришли сюда… Он вам за все заплатит!
— Слыхали, люди, кто говорит о боге? Ах ты, кровожадная тварь, грешная твоя душа!.. — послышался голос старика Гдальи.
— Авром-Эзра, — спокойно сказал Овруцкий. — Вот вы носите ермолку и с господом богом три раза в день по душам разговариваете… Почему же вы не советовались с ним раньше, когда эксплуатировали всех колонистов, три шкуры с них драли?.. То, что вы проклинаете нас, на это нам наплевать. Ведите себя прилично, гражданин Цейтлин, и собирайтесь в дорогу…
Хацкель, словно обезумев, метался по дому. Вдруг он остановился перед Шмаей и приложил руку к козырьку, как бы отдавая честь:
— Ваше благородие, разбойник Шмая! Теперь ты уже доволен? Отомстил мне? Ну, хозяйничай в моем доме и подавись моим добром!..
Шмая притворился, будто не слышит его слов.
— Знал бы я, что ты станешь моим врагом, — вытирая слезы, продолжал бывший балагула, — я бы задушил тебя еще десять лет тому назад…
Шмая пожал плечами, посмотрел прямо ему в глаза и проговорил:
— Десять лет тому назад ни ты ко мне, ни я к тебе никаких претензий не имели… Тогда ты еще был немного похож на человека. Правда, уже и тогда мне было ясно, куда ты идешь, куда заворачиваешь. А потом… Чем ты стал потом, это уже всем известно. Вот и имей претензии к самому себе, к глазам своим завидущим, к рукам загребущим и к душе своей мелкой…
— Ах, ты все еще учить меня уму-разуму хочешь, разбойник? Ты меня уже научил! Ничего, мы еще с тобой встретимся! Мертвый буду, с того света вернусь, чтобы отомстить тебе!
— Может, все-таки перестанешь меня пугать? Смотри какие!.. Тесть с оглоблей на нас бросается, этот — языком паскудит…
— Неужели, — смиренно заговорил Авром-Эзра, — наши дорогие соседи так жестоко обойдутся с нами? Разве мы не можем жить в дружбе и согласии?
— Хватит! Слыхали! — перебил его Овруцкий. — Все это изложите нам в письменной форме! Одевайтесь, пожалуйста, побыстрее и уезжайте. Вот сани, и — скатертью дорога!
— Одумайтесь, люди! Что вы делаете? Пожалейте! — воскликнул Авром-Эзра, и, выбежав во двор, упал на землю, раскинув руки, и заплакал.
— Плачешь, сатана? — послышался голос из толпы. — А когда вся колония плакала, ты смеялся!
— Крокодильи это слезы… Всю жизнь над людьми издевался!
— Поделом ему!
— Что посеешь, то и пожнешь!
— Да кончайте скорее, пускай садятся в сани и убираются отсюда!
— Пусть еще спасибо скажут, что не отправляем их пешком!..
Авром-Эзра разорвал на груди рубаху. Он метался по двору и исступленно кричал:
— Я никогда не прощу себе, что не сжег все это, чтоб ничего из моего добра не досталось вам, голодранцы! Будьте вы прокляты! Да отсохнут руки у каждого, кто притронется к моему имуществу, господи милосердный! Пошли на их голову страшную кару, о боже!
Теперь уже возмутился Азриель-милиция. Он подошел к Цейтлину и властно сказал:
— Ну, помолились, и хватит! Мы не собираемся долго выслушивать ваши грубости и проклятья. Собирайтесь скорее, иначе придется вам пешком топать. Нет у нас времени возиться с вами!..
С бешеной злобой смотрел на Азриеля-милицию его бывший хозяин, у которого он с детства батрачил. Парень на мгновение смутился, но овладел собой и спросил:
— Чего вы так смотрите, не узнаете меня?
— Узнаю, — процедил тот, — всех узнаю!.. И всем отомщу. Всем!
Старик резко повернулся, что-то пробормотал и проворно взбежал по ступенькам. Распахнув дверь, он ворвался в дом и через несколько минут уже вышел с двумя тюками в руках. Ни на кого не глядя, направился к саням. За ним двинулись все его домочадцы.
— Пусть будет по-вашему! Но вы меня еще вспомните!..
Он окинул скорбным взором свой двор, дом, постройки, покосился на шумливую толпу колонистов и, опустившись на узлы, уронил голову на руки и громко зарыдал.
Лошади понеслись к воротам, потом свернули в степь, к полустанку.
Колонисты, сопровождавшие Цейтлиных, возвратились домой лишь к утру, усталые, продрогшие, но радостно возбужденные.
Шагая по раскисшему снегу домой, Шмая вдруг почувствовал, как нарастает в его душе тревога. А подойдя к дому, увидел замок на двери и опешил. Дверь у них никогда не запиралась. Что же случилось?
Он огляделся вокруг. Тропинка была занесена снегом, на завалинке лежали ключи…
На усталом лице Шмаи промелькнула лукавая улыбка: «Видно, попугать меня решила Рейзл!»
Он отпер ключом дверь, вошел в дом и еще не успел раздеться, как за окном послышались быстрые шаги.
Закутанная в большой платок, вошла в дом пожилая соседка, окинула его быстрым взглядом и, волнуясь, заговорила:
— Я пришла вам сказать, сосед, что жена ваша забрала детей, телушку и ушла от вас… Сказала, что навсегда… Просила меня не говорить, но я по секрету скажу: ушла она к вашим друзьям, к Марине и Даниле Лукачу, пасечнику… У них поселилась. Она, Рейзл, сказала, что больше так жить не может, что вы с ней совершенно не считаетесь…
— Ах вот оно что! А я думал, что она пошла на базар что-нибудь к завтраку купить… Праздник ведь у нас сегодня. Избавились мы наконец от наших милых Цейтлиных, и по этому поводу не грех выпить и закусить…
Глядя на смущенную соседку, Шмая почесал затылок и добавил:
— Интересно… Значит, забрала детей и телушку и ушла к Лукачам за Ингулец?.. Стало быть, бросила меня? Интересно!.. Что ж, придется подыскать себе невесту, да помоложе… Как вы думаете, сразу искать или, может быть, еще вернется моя благоверная?
— А кто знает!.. Разве в таком деле посоветуешь? Просила вам передать, что больше ее ноги здесь не будет, раз вы ее не слушаетесь…
— Да-а… — закуривая и прохаживаясь по комнате, улыбался Шмая. — Ну, а хоть бумажку на развод она оставила или так, без развода, хочет?
Белесые брови соседки поползли вверх, и полное лицо ее от удивления будто даже немного вытянулось.
— Видали такое?! — тихо проговорила она. — А я думала, что вы расстроитесь… Ну и человек!..
— Что же прикажете мне делать? Утопиться? Повеситься? Я думаю так: если уж повеситься, то на шее у хорошей молодухи… Как вы считаете, соседушка, могу я еще молодой невесте понравиться?
— Вот солдатская натура! Какие мысли приходят ему в голову! А бедная Рейзл так плакала, так убивалась, когда уходила из дому. Пойдите лучше к Лукачам, помиритесь с ней, заберите ее домой…
— Как же я пойду? — притворно удивляясь, посмотрел он на нее. — Вы только что сами говорили, дорогая, что она меня бросила, ушла навсегда. Что ж я могу поделать? Такова уж судьба… Может, она себе найдет другого, послушного, погуляю у них на свадьбе… — продолжал наш разбойник и начал насвистывать мотив солдатской песни, словно вся эта история не имела к нему никакого отношения.
— Прошу вас, Шмая, не делайте глупостей! — умоляющим тоном сказала растерянная соседка. — Может быть, все еще утрясется… Рейзл такая милая женщина и такая хорошая хозяйка! Да и вы хороший человек… Ей все солдатки в колонии завидовали, когда вы поженились. А тут такое…
— Ничего не знаю, соседушка, спрашивайте у нее… Меня бросили, вот и все…
Избавившись от назойливой соседки, Шмая долго еще, как неприкаянный, ходил по опустевшему дому. Только потом, присев на скамейку и внимательно оглядев каждый уголок, он увидел, что в доме чисто прибрано, что все вещи остались на своих местах. В печке стоял приготовленный для него завтрак, а на комоде лежала чистая выглаженная рубаха.
По лицу Шмаи скользнула улыбка: «Да, все же позаботилась обо мне…»
Послышался стук костылей. На крылечко медленно поднимался Овруцкий. Он вошел в дом, хотел позвать Шмаю в просторный двор Авром-Эзры, где решено было развернуть хозяйство артели, но, заметив, что Шмая чем-то расстроен, спросил:
