Однажды, когда Шмая допоздна засиделся в милом его сердцу доме — ребята в соседней комнатушке крепко спали, печь жарко топилась, и раскрасневшаяся Рейзл была необычайно мила, — она посмотрела на него своими влажными черными глазами и вдруг прильнула к нему всем своим сильным телом, обвила руками его шею и нежно поцеловала. Это было такой неожиданностью, что он сперва даже растерялся, хоть все же не смог устоять от соблазна и крепко прижал ее к себе. Но увидев в ее глазах слезы, готов был сквозь землю провалиться.
Оба они почувствовали чрезвычайную неловкость и просто не могли больше оставаться в комнате. Не сговариваясь, они поднялись, вышли в садик, сели на скамейку и еще долго не могли смотреть друг другу в глаза, не знали, о чем говорить…
Вся колония уже крепко спала. Ни в одном окошке не видно было огонька. Все замерло. Только два трепещущих сердца колотились так, будто хотели выскочить из груди. И наш разбойник, пожалуй впервые в жизни потеряв дар речи, молчал…
С той ночи все и пошло. Шмае стало ясно, что он любит эту женщину и должен сказать ей все, должен во что бы то ни стало! Однако здесь он растерялся, не зная, какими словами выразить свои чувства.
После этой встречи с Шмаей Рейзл строго-настрого предупредила балагулу, чтоб тот не смел показываться ей на глаза. Это окончательно взбесило Хацкеля. В нем вспыхнула неодолимая ревность, зависть… Он не мог простить приятелю, что Рейзл любит не его, а Шмаю, что Шмая покорил ее сердце. И он решил отомстить, жестоко отомстить за свой позор.
Теперь, как только Шмая-разбойник позже, чем обычно, возвращался в домик, который они вместе кое-как сколотили, балагула начинал донимать его:
— Ну, разбойник, как там твоя милашка? Верно, угощала тебя вкусными пирогами? И что ж, не могла тебя оставить у себя ночевать? В такую стужу ты приплелся домой?.. А она ведь горячая баба, согрела бы лучше печки… Эх ты, хлопаешь ушами… Будь я на твоем месте, я б уж не зевал!.. Уступил бы ты ее мне, а, Шмая? Ну, уступи!..
Шмая с трудом сдерживался и быстро укладывался спать, накрываясь с головой шинелью. А Хацкель не переставая продолжал говорить о Рейзл черт знает что.
Видя, что и это не может вывести разбойника из себя, Хацкель стал обвинять приятеля, что тот стал на его пути, губит его жизнь.
Стоило Шмае-разбойнику зайти во двор к Рейзл, принести ведро воды, наколоть дров, как Хацкель начинал кипеть.
Балагула уже не скрывал своей вражды к человеку, который столько добра ему сделал. А еще больше возненавидел он ту, за которой еще недавно ходил, как тень, и к которой и сейчас бы бросился со всех ног, если б она хоть пальцем поманила его.
Так и жили прежние приятели под одной крышей, жили, как чужие…
Хацкель, будто всем назло, зачастил к Авром-Эзре, с которым почему-то подружился в последнее время. И не только к старому скупому дельцу заходил балагула, но и к его засидевшейся в девках дочери, рябой рыжей Блюме, которую старик никак не мог выдать замуж, хоть и давал за ней большое приданое… Вскоре он начал разъезжать с Авром-Эзрой по ярмаркам, закупать там лошадей и коров, а затем стал компаньоном этого злодея в ермолке, безбожно обиравшего колонистов-бедняков.
В тот день Шмая, как и сегодня, сидел на мшистой скале над Ингульцом. Ведерко было уже полно рыбы. Он собирался уже домой, как вдруг услышал, что кто-то сюда бежит. Присмотрелся и увидел Рейзл. В глазах ее был невыразимый испуг. Она не могла и слова произнести.
— Что случилось, дорогая?
— Ой, беда! Бегите скорее домой… Пришел Хацкель с целой бандой… Все пьяны, как свиньи, еле на ногах держатся. Разваливают ваш дом, даже камни вывозят…
Шмая неторопливо поднялся с места, собрал удочки.
— Не может быть, — стал он ее успокаивать, — не может быть, Рейзл. Тебе показалось. Зачем ему это? Меня он от зависти задушил бы, это я знаю. Но причем тут наш дом? Чем стены провинились перед ним, перед балагулой?..
— Ой, ничего не знаю… Ничего не понимаю, — задыхаясь, повторяла она. — Говорю же, пришел Хацкель с оравой босяков… Ломают, крошат, страшно смотреть. Бегите скорее!
Шмая набил трубку табаком, медленно закурил, несколько раз затянулся терпким дымом и, не проронив ни слова, направился в гору, к своему дому, уже окруженному толпой.
Увидев издали Шмаю-разбойника, люди расступились, давая ему дорогу. Хацкель и его дружки, делая вид, что не замечают его, продолжали разбирать стены. Правда, делали это медленнее, не с таким жаром, как прежде.
Шмая остановился поодаль от развалин, безучастным взглядом посмотрел на разбросанные камни, балки, доски и, словно ничего не произошло, продолжал курить.
— Скажите этому разбойнику, что я от него отделяюсь!.. — закричал балагула. — Пусть не жалуется… Я поступаю с ним по справедливости, по-братски, — ехидно улыбнулся он. — Забираю только свою половину дома, его половину оставляю… Развожусь с разбойником! Больше мне с ним не по пути. Больше, скажите ему, я его знать не желаю… Полный развод!..
Со всех сторон сбежались сюда люди. Одни возмущались дикой выходкой Хацкеля, громко ругали его, другие только посмеивались.
Сперва, не помня себя от гнева, Шмая чуть было не бросился на балагулу, чтобы выместить на нем все обуревавшие его чувства — обиду, горечь, злобу, стыд, — но сумел, хоть и с трудом, сдержаться и, овладев собой, негромко сказал:
— А я-то было испугался. Думал, он весь дом сокрушить хочет. А он только половину ломает. Что ж, это ничего, это по-божески…
Спокойствие разбойника уже совсем вывело Хацкеля из себя. Он с ожесточением стал расшвыривать во все стороны доски, бревна, камни, разваливать ломом стены, бить стекла в окнах.
Шмая следил за каждым его движением, улыбаясь прищуренными умными глазами, и тем же спокойным тоном бросил:
— Скажите, пожалуйста, этому умнику, чтоб он подождал, пока я затоплю печь. Тогда он заодно сможет забрать себе половину дыма… И еще напомните ему, чтобы он впопыхах не забыл захватить с собой половину нужника…
Окружающие громко засмеялись. Женщины стали осыпать Хацкеля проклятиями, грозились развалить ему голову. Послышались сердитые возгласы:
— И как только такого земля носит?!
— Наследник Авром-Эзры! Два сапога — пара!
— Бог сидит на небе, а парует на земле…
— Наглость какая! Собака бешеная!..
— Дом развалить! Оставить человека без крова… Такого у нас еще не бывало!
— Махно такого не творил здесь, а этот!..
— Люди, чего мы молчим? Камнями надо забросать его, подлеца!
— Чтоб его холера забрала!..
— Жених красавицы Блюмы хочет показать ей, какой он герой!
— Бейте этого негодяя!
В Хацкеля и его дружков полетели камни, куски глины. Побросав ломы и лопаты, они бросились врассыпную под улюлюканье толпы.
Стал накрапывать дождь. Люди подходили к удрученному кровельщику. Как умели, успокаивали, предлагали ему угол у себя, просили не принимать близко к сердцу человеческую подлость.
Но Шмая молчал. Больше всего ему сейчас нужен был покой. Ему не жаль было домика, хоть он и вложил в него много труда, много сил. Хозяйством своим он никогда не дорожил. Ему было больно, стыдно перед колонистами, перед людьми, которые знали, что он, Шмая, привел сюда этого человека.
Дождь усиливался. Все меньше людей оставалось возле разваленного дома. Шмая еле дождался, пока все разошлись. Теперь ему, кажется, стало немного легче. Он был один, никто его не успокаивал, никто не жалел, не высказывал сочувствия. А он ведь этого так не любил!..
Он вошел в уцелевшую половину дома, переступая через груды, камни, бревна. Сквозь разбитое окно дул пронизывающий ветер, хлестал дождь. Шмая кое-как завесил окно одеялом, зажег коптилку, подставил корыто, миску, горшки там, где текло. Очистил от глины самодельную кушетку, закурил трубку и лег, глядя сквозь голые стропила на облачное небо.
