Грохот колес все усиливался.
— Что это? Может, сюда? Банда?..
— Надо разбудить людей! — закричал подбежавший балагула.
— Погоди!.. Детей перепугаем, — остановил его Шмая.
— А если они начнут стрелять, разве дети не испугаются?..
— Что будет, если бандиты сюда ворвутся?
— Как это — что будет? — уставился на него кровельщик. — Есть у нас четыре винтовки, два топора, несколько лопат — будем драться. Снимай-ка с воза оглобли… Себе одну и рыжему — вторую… Только смотрите, держаться до конца, поняли?..
— Поняли, — раздались неуверенные голоса, — поняли!
Перезарядив винтовку и перебегая от одного дуба к другому, Шмая приблизился к дороге, поднялся на бугорок.
На дороге, в тусклом сиянии месяца, вынырнула крестьянская подвода, за ней вторая, третья. За подводами шли какие-то люди в свитках, понукая усталых лошадей и мирно беседуя между собой.
Шмая тревожно следил за ними и, как только они выехали к развилке дороги, вышел им навстречу и, вскинув винтовку, крикнул:
— Стой! Кто идет?
Подводы остановились. Люди, сопровождавшие их, сбились в кучку, испуганно глядя на вооруженного человека. Минуту спустя кто-то неуверенно отозвался:
— На ярмарку едем… Из Петривки…
Шмая переглянулся с подоспевшими товарищами и подошел к возам.
Неожиданно он услышал знакомый голос:
— Шмая! Что ж ты, разбойник, своих не узнаешь? На кого винтовку наставил? Михайла Шевчука не помнишь? Эх, брат…
Шмая оторопел, всматриваясь в лицо худощавого человека, шедшего к нему с раскрытыми объятиями. Глаза кровельщика заблестели. Он смущенно улыбнулся и опустил винтовку, чувствуя неловкость оттого, что не узнал старого однополчанина и друга.
— Ты смотри! Михайло Шевчук? Каким ветром? Куда это тебя несет в такое время?
Они поздоровались, обнялись. Все удивленно смотрели на них, подходя ближе.
Михайло Шевчук, подвижный, еще молодой человек с большими синими глазами, одетый в потрепанную свитку, рваные сапоги, сочувственно смотрел на осунувшегося друга, на несчастных людей, окружавших его, и, с горечью и болью качая головой, неторопливо проговорил:
— Второй день рвемся к вам… Слышали, как бандюги били из пушек по местечку, видели, как жгли вас, чтоб их гром побил… Ну, собрали мы в селе, что могли, и повезли вам… А по дороге нас бандиты схватили, еле от них отбились… Не дают вам хлеба подвезти. С трудом пробились в местечко, а там — пусто… Какая-то старушка нас сюда направила… Вот и привезли, что можно было… Возьмите. Верно, люди голодны…
Шмая смотрел на однополчанина и не мог скрыть невольных слез.
— Спасибо, дорогие! Век не забудем… Уж не знаю, как и благодарить вас. Спасибо…
— Да за что благодарить?.. В беду вы попали… Все мы попали в беду…
— Боже мой, боже мой! — вмешалась в разговор Ковалиха, пожилая полная женщина, закутанная в клетчатый платок. — Ворвались, душегубы, в село, согнали всех крестьян на сход возле церкви, шестерых наших хлопцев повесили. За красных они были… Сожгли несколько хат, откуда хозяева к большевикам подались… Грозились, если кто повезет хлеб в местечко, всех постреляют… Слыханное ли дело, разбили местечко, хлеба людям подвезти не дают!.. Такого свет еще не видал!..
— Страшно было ехать, но что поделаешь… Знали, что вы с малыми детьми страдаете, вот и вырвались…
Посланцев из Петривки окружила толпа беженцев. Слушая сердечные слова крестьян, люди плакали и не знали, как благодарить их.
Глядя на Михайла Шевчука, Шмая вспоминал совместную службу и поездку в теплушке через всю Россию в родные края. Еще вспомнил, как он, Шмая, ходил, бывало, с отцом в Петривку чинить людям крыши, как всегда останавливались они на ночлег у Шевчуков. И как Михайло со своим отцом приезжал к ним в гости… Припомнил Шмая и Ковалиху, которая, бывало, любила смотреть, как он латает крыши людям, и слушать его веселые, а подчас озорные шутки. Муж ее погиб на войне, и она осталась с двумя детьми. Теперь Ковалиха стояла возле подводы и раздавала людям хлеб, крынки молока, картофель, морковь и все, что успели они собрать впопыхах среди своих односельчан.
Никто в лесу уже не спал. Беженцам казалось, что все это происходит во сне. Не верилось, что в такую трудную пору придет откуда-то помощь. А она пришла так неожиданно и своевременно!
Взглянув на пустые возы, на горку сгруженных продуктов, которую окружили изголодавшиеся беженцы, Шмая сказал:
— Если б вы знали, добрые люди, как вы нам душу согрели, как дорого нам то, что вы пришли к нам на помощь! И не столько ваш хлеб нам дорог, дорого то, что есть настоящие люди на земле! Спасибо вам!.. Мы всегда будем помнить этот день… Гора с горой не сходится, а человек с человеком…
— Большое спасибо, Михайло! Спасибо, дорогие! — раздались возгласы со всех сторон.
Михайло Шевчук был смущен и не знал, что сказать в ответ.
— Я простой человек… — тихо проговорил он. — И Ковалиха, и Хома Линчук, и все, что со мной приехали… Мы хотим, чтобы вы знали и детям своим передали: среди тех, кто надругался над вами, есть немало таких, кто разговаривает по-украински, поет песни, которым матери их научили, живут по соседству с нами. Но поверьте, что мы их ненавидим так же, как вы их ненавидите. Мы шлем им такие же проклятья, как и вы. Самые страшные проклятья… Это кулацкие сынки, выродки, которым все равно, чью кровь проливать, кого грабить и мучить. Они хотят, чтобы все было по-старому…
Михайло на мгновенье задумался, а затем продолжал:
— Пойдите к нам, в Петривку, и вы увидите, как висят возле церкви наши товарищи… А за что? За то, что они боролись за волю… У нашего народа никогда не было и нет вражды к вам… Вот спросите Шмаю… Мы с ним вместе в окопах гнили, вшей кормили, вместе страдали… Разве у нас была когда-нибудь с ним вражда? Разве там, в окопах, мы говорили: «Ты украинец, ты — русский, а ты — еврей?» Не было этого! Среди простых людей никогда этого не было! И не будет! Вражду сеяли и сеют кулаки, бандиты, разные батьки-атаманы… Но настанет время, когда исчезнет навсегда эта вражда. Трудовой, честный человек — значит, наш, брат нам! Правду я говорю или нет? Крепитесь, люди! Не падайте духом…
Со всех сторон послышались одобрительные возгласы.
Михайло Шевчук посмотрел на восток. Время шло быстро. Нужно было спешить.
Посланцы Петривки уже сели на подводы, но Ковалиха задержалась и, посмотрев на женщин, кутавших в одеяла своих малышей, сказала:
— Может, заберем с собой в село ваших ребятишек? Жалко ведь… Померзнут… Спрячем их у себя, будем беречь, как своих. А утихнет, привезем обратно…
— Что вы! — зашумели женщины. — Что с нами будет, то и с детьми…
— Скоро домой пойдем. Не вечно же нам в лесу торчать…
— Когда-то еще удастся вернуться домой? — вставил балагула, который все время молчал, прислушиваясь к взволнованным словам Михайлы Шевчука.
Шмая неласково взглянул на соседа:
— Что ты болтаешь? Зачем говорить глупости? Долго так продолжаться не может. Скоро Советская власть у нас будет. Тогда…
Шмая подошел к телеге, на которой сидел Шевчук, и обнял его:
— Еще раз спасибо тебе и всем твоим землякам. Дай им бог здоровья. Когда видишь хороших людей, легче на душе становится. Я знал, что на земле больше хороших людей, чем плохих…
— Это ты, Шмая, хорошо сказал, — ответил Шевчук. — Очень хорошо ты сказал. Знайте, мы не оставим вас в беде…
Через несколько минут подводы тронулись и быстро покатили в сторону Петривки.
Взволнованные, взбудораженные, растроганные, провожали их беженцы. Махали вслед руками, фуражками. Людям казалось, что сквозь ночной мрак засияло солнце, ясное, неугасимое, как сама жизнь человеческая.
Дни стояли серые, сумрачные, ночи — черные, безлунные. Время тянулось, как вечность. Ветер бушевал среди могучих дубов. Люди выходили на дорогу, но не обнаруживали на ней никаких признаков возвращения отряда, и тревога за его судьбу все больше охватывала беженцев.
