— О, нет, Фриц, или как там тебя еще звать, нам провожатых не надо! Отстань! Мы к вам, в Берлин, нашли дорогу и без провожатых. Нас привел сюда запах крови, которым вы залили полмира…
Гид-доброволец поморщился, снова улыбнулся и отошел в сторону. А Иван Борисюк, глядя на взволнованного наводчика, сказал:
— Ишь ты, город, достопримечательности хочет нам показать!.. Мы уже насмотрелись на их достопримечательности. Видели Освенцим, Бабий яр, Тремблинку… Историю забыл, проклятый! Небось, забыл, что наши уже однажды побывали в Берлине, что ключи от Берлина находятся в московском музее…
Подходили, останавливаясь поодаль, другие немцы, с восхищением смотрели на пушки, машины. Маленький старичок со сморщенным, как перезревший огурец, лицом, с глазками-щелками, видно, тоже из бывших военных, дымя толстой куцой трубкой, кивнул на «катюши», стоявшие под деревьями.
— «Катюш», камрад. О, гут, гут «катюш»! Люкс! — Он жадно жевал хлеб, который ему сунул кто-то из солдат, кивал головой, чмокал синими, мокрыми от слюны губами и повторял: — О, гут, зер гут «катюш»!.. Прима!..
Он был ошеломлен, пришиблен, и нельзя было понять, что именно для него гут — хорошо: русские пушки, «катюши» или свежий хлеб, который он с таким аппетитом уплетал.
Хоть и трудно было Шмае сейчас говорить с убийцами сына и своих боевых друзей, он подошел к старику и, глядя на него в упор, спросил:
— Эй, сморчок, что тебе так понравилось? Что ты хвалишь? Понял?
— Понял, — оживился старичок, — ошень понял… Я уже воевал с русски в ту войну. Брусилов… Так, так, камрад, генерал Брусилов… — зашамкал он, брызжа слюной. — Русс пушка, «катюш» карош!.. Русс танка — карош!.. Я есть старый зольдат. В ту войну воеваль с русски… Воевать с русски, криг мит Руссланд нихт гут… Не надо воевать с русски… Война с русски — немец, Дойчланд капут… — Проглотив остаток хлеба, он добавил, сильно жестикулируя: — Я давно говорит: Дойчланд война фершпильт… Будет проиграть. Надо биль немец, американ, францус, англичан вместе воеваль против большевик — нихт капут Дойчланд, нихт фершпильт война…
— Слыхали, что эта подлюка говорит? — воскликнул в ярости Шмая. — Нет, вы только послушайте!.. Сейчас я ему рожу расквашу…
Никита Осипов подошел к нему, тронул за рукав:
— Пошли ты его к чертовой матери, старого кретина!.. Оставь его, дурака… Не стоит пачкать руки о такую мерзость…
Старик понял, что своими словами вызвал гнев солдат, и стал пятиться назад, но вдруг остановился.
— Нихт гут… — залепетал он. — Русс зольдат не понял!.. Ецс, теперь, немец должен быть умен. Дойч и русс вместе надо воевать с Америка, Англия, Франс… И карош будет! Зиг… Победа!
— Ах ты, сволочь! — не сдержался Иван Борисюк. — Ты смотри на него, только о войнах и думает, собака!..
Стоявшие в стороне немцы, услышав слова своего земляка и соплеменника, набросились на него и чуть не избили.
— Гоните его, он сумасшедший! — вмешалась какая-то из старух, собиравших корки хлеба. — Будь они прокляты, те, кто хочет воевать… Столько бед принесла нам война, а этот идиот уже снова болтает о войне! Берлин еще горит, а ему уже новые войны снятся…
И старик, подняв воротник потрепанного пальто, отскочил в сторону, провожаемый злобными взглядами своих возмущенных земляков.
Возле груды камней Шмая нашел старую щетку, поднял ее и стал счищать пыль с гимнастерки. Старик снова подошел к нему и, заискивающе улыбаясь, сказал:
— Русс зольдат, дайт табак… курить… Я почистил… — И достал из бокового кармана маленькую щеточку.
Шмая бросил на него злобный взгляд:
— Отвяжись! Не выводи меня из терпения!..
Тот заулыбался, отошел на два шага и, словно желая извиниться перед русс зольдат, заговорил, указывая на танки, которые шли через город, грохоча гусеницами:
— Русс оружия карош!.. А чтобы победиль, надо иметь карош оружия…
Шмая с презрением взглянул на него:
— Дурак! Главное — совесть надо иметь, честь, веру… Оружие тоже нужно, но не только в нем дело… У вас было много оружия, ну и что?
— Так, так, камрад… — улыбнулся своей отвратительной улыбкой старик, скаля желтые гнилые зубы. — Карошо… Поняль, ферштанден!
Тяжелым размеренным шагом к ним подошел Никита Осипов:
— Что он мелет, этот дьявол? Мечтает о новой войне, об оружии, холера, говорит!..
— Не издохла еще такая гнида!.. Но я думаю, что их уже осталось не много. После этой войны они поумнеют. Не вздумают больше браться за оружие… Надолго отучили мы их воевать…
Прибыли полевые кухни. Запахло свежими щами, жареным мясом. Бойцы приготовили котелки, устраивались обедать где попало.
Кашевар налил Шмае котелок дымящихся щей, и старый солдат, достав из-за голенища ложку, присел с котелком на ящик. Но, почувствовав на себе взгляды голодных ребятишек, прибежавших сюда с разных сторон, поперхнулся и отставил котелок в сторону. Детвора в куцых штанишках и юбочках смотрела на него завистливыми глазами, все время косясь на котелок и на свежий, вкусный хлеб.
И сердце у солдата заныло: «Дети голодные…» Он вытер ложку о край гимнастерки, поманил пальцем детей, посадил их в кружок, поставил котелок посередине и сказал:
— Что ж, угощайтесь! Знайте вкус солдатских щей! — Он отдал им свою пайку хлеба, ложку, взял ложки у товарищей: — Рубайте!
Дети, отталкивая друг друга локтями, жадно набросились на еду, забыв о добром русс зольдате, который вернулся на прежнее место голодный, но довольный тем, что кормит детей.
— Послушай, старина, — подсел к взволнованному другу Сидор Дубасов, придвигая свой котелок и показывая кивком головы, чтобы тот к нему пристраивался. — Ты хоть немного поешь… Ведь ты все ребятишкам отдал…
— Не могу видеть голодных детей…
— Понятно… — после долгой паузы проговорил Сидор. Он проглотил несколько ложек, тоже отнес свой котелок детям и, нагнувшись к Шмае, тихо добавил:
— А ведь их отцы, возможно, твоего сына убили… Всех нас хотели со свету сжить… Страну нашу растоптать, сжечь, уничтожить…
— Знаю, — тяжело вздохнул Шмая. — Я думал: когда войду в Берлин, никого щадить не буду… Но дети ведь не виноваты. Они не будут похожи на своих отцов…
Оба умолкли. Многое мучило, волновало солдат. Их рассердил старик с гнилыми зубами, но глядя на голодных людей, на жадных ребятишек, которые сидели повсюду, доедая из солдатских котелков горячие щи, проникались к ним жалостью. Разве дети виноваты?
Шмая смотрел на пылающий город, на страшные развалины и, потянув Дубасова за рукав, задумчиво проговорил:
— А все-таки, скажу я тебе, дорогой мой, несколько развалин надо было бы здесь оставить навеки и огородить их забором…
— Это зачем?
— Как зачем? Чтобы немцы навсегда запомнили эту войну… Слыхал, что старик с гнилыми зубами говорил?.. Он уже о новой войне помышляет… И таких, как он, видно, немало осталось. Так пусть стоят эти развалины здесь, в Берлине, и тот, что когда-нибудь вздумает затеять новую войну против нас, пусть придет и посмотрит на них…
Дубасов рассмеялся:
— Ты уже, старина, говоришь, как настоящий философ!
— А ты что думал? На войне хочешь не хочешь, а поневоле станешь философом…
И Шмая-разбойник только хотел было что-то поведать Сидору о философии, как к ним подбежал Иван Борисюк и крикнул на ходу, что скоро дивизион снимается отсюда и кто хочет, может на несколько минут забежать посмотреть рейхстаг.
По правде сказать, Шмае здесь все очень не нравилось и не хотелось ничего видеть, но все же он считал неудобным перед товарищами не посмотреть, что это за рейхстаг…
— Пошли, пошли, старина, — сказал Дубасов, взяв Шмаю под руку, чтобы ему легче было идти. — А то приедешь домой, люди будут спрашивать, а что ты им расскажешь?..
Шмая задумался и после долгой паузы ответил:
— Может, ты и прав, Сидор, но не совсем… Я всю жизнь любил рассказывать о веселых вещах, а не о мертвечине. Не нравится мне здесь, все не нравится!..
