Денисов погладил жену по волосам.
– Всё будет хорошо. Большая часть страшных латинских словечек уже вернулась на свои места в медицинские словари. У Егора всё время шевелятся губы, будто он пробует сказать что-то. Врач сказал, что нам скоро придётся учить его ходить, Мария, готовься к этому, всё говорит о выздоровлении.
– А с тобой мне кажется, что-то не так, – внимательно поглядела на него Мария. – Говоришь со мной, а сам о чём-то думаешь. Ты какой-то не такой. Сердце? Ты, дорогой мой, хотя бы натощак не курил. И вообще, почему ты куришь эти невыносимо крепкие сигареты? Сейчас же много лёгких сигарет в продаже. Наверное, перейдя на них, ты смог бы быстрее бросить это гиблое дело?
– Не могу я их курить, лёгкие эти сигареты с бумагой пропитанной селитрой. После них ещё больше хочется курить, а от рабоче-крестьянских накуриваешься с меньшей дозы. А сердце… да, разболелось, но это не физическая боль. Я сейчас на помойке встретил бездомного, и это видение зацепило меня за живое, осталось жить во мне, застряло болезненной занозой и сердце загорчило. Я вообще стал не в меру чувствительным и долго отхожу после встрясок душевных. Бывает иногда со мной такое, Маша, увижу, что-нибудь и это видение, как вспышка фотокамеры на секунду ослепляет меня. После долгое время в голове проявляется виденное, застревает в голове, мучает. Вот и сейчас, представь себе, этот мужчина, крепкий ещё, не потерявший былую стать в фигуре, ему, наверное, не больше сорока лет, а может и моложе – такая жизнь, которую эти люди ведут, накладывает старческие черты на лица не старых ещё людей. И вот этот человек, по-всему, русский, голубоглазый и не старый, в России, стране великих свершений и побед, самой читающей, самой богатой природными богатствами на земле, где можно расселить безбедно ещё миллионов сто народа, этот человек в конце прогрессивного двадцатого века залез с головой в мусорный бак, достал оттуда пакет с селёдочными головами, рыбьими потрохами и… (Денисов тряхнул сокрушённо головой), принялся грызть селёдочную голову. Стоял с пустыми глазами, отстранённым видом, задумавшись, и грыз эту голову. Где он, бедолага, провёл эту ночь? В каком холодном подвале? Каким длинным будет его сегодняшний день, доживёт ли он до следующего утра? Мы, Мария, возвращаемся в свои тёплые дома, обнимаем близких, моемся, едим, а тут… и вот, что я вспомнил… Помнишь, как мы, отдыхая в Сухуми, ходили в обезьяний питомник?
– Как же, – ответила Мария, – хорошо помню. После мы пошли на пляж, рядом с нами загорал кавказец настолько волосатый, что наш мальчик схохмил, шёпотом меня спросив: «Мама, дядя сбежал из питомника?»
– Да, да, – сказал Денисов, рассеянно потирая лоб. – Я вот о чём. Обезьяны в этом питомнике не обращали никакого внимания на туристов, жили своей обезьяньей жизнью. Одни еду клянчили, другие искали блох, ублажали вожака и даже занимались продолжением рода. Так называемые предки наши дарвиновские, оставшиеся почему-то обезьянами не обращали на туристов никакого внимания. Никак не могу сосредоточиться… да … вот… этот человек ел эти селёдочные головы с помойки и не обращал на меня никакого внимания, понимаешь? Ясное дело – голод не тётка – это я понимаю! Но ведь он не обезьяна – он человек, Божье творение! Не в клетке живёт, а среди людей. У него лицо было такое… без эмоций вообще… резиновое! Эволюция назад в обезьянье стадо? Инволюция?! Бывшие люди? А мы, так называемые люди, очень быстро привыкли к этим изгоям, брошенных в новый эволюционный виток на выживание. Люди проходят мимо, считая это явление неизбежным, данностью времени, привыкают к их появлениям, как привыкают к бродячим собакам, кошкам или лужам после дождя. Только животных они ещё жалеют: пуси-муси, бедненькие мои, какая кошечка хорошенькая, что за злыдни выбросили тебя на улицу! Бабушки наши, сердобольные ленинградки, килограммами скармливают дорогие сардельки кошечкам и собакам, – сам неоднократно видел, но видел и другое: как они, прошедшие блокаду, познавшие голод и холод кривятся и нос воротят, когда сталкиваются с бомжами. На прилавках во многих магазинах коты жирные отдыхают, все умиляются, а этих… себе подобных, гонят подальше. Одни люди проходят, стесняясь, головы опуская, другие брезгливо лица кривят, третьи обзовут даже как-нибудь. По радио слышал, новая молодецкая забава появилась: дети стали убивать этих несчастных ради развлечения, бензином обливают и поджигают. Помнишь в нашем старом дворе на Площади Труда, что было, когда этот пацан, как его… Стеклов Лёнька, да Стеклов, кошку поджёг? Весь двор тогда восстал против него. А тут людей убивают и шепоток только, мол, времена такие, а по телевизору подслащают пилюлю красивой жизнью наших шоу звёзд. Запудривают людям мозги, но не дай Бог у какой-нибудь звезды случится что: обокрадут, насморк появится или с очередной женой разводиться будет – тут вселенское горе! Воем выть начинают по «ящику» и в журналах.
Денисов отодвинул чашку в сторону. Руки его, лежащие на столе, подрагивали.
– Бедные, бедные, несчастные люди, – сказала Мария, – когда-то Митрополит Филарет сказал: «Глубоко несчастно то время, когда о злоупотреблениях говорят все, а победить их никто не хочет».
Она открыла пухлую старую книгу, лежащую на столе, из которой торчали закладки – это было «Житие всех Святых», и достала из неё газетную вырезку.
– Вот, – сказала она, – потрясающее стихотворение обнаружила в газете. Автор Владимир Костров. Послушай:
Сварен суп… пора делить приварок…
…Весь заросший, чёрный, словно морж,
На скамейке возле иномарок,
Холодея, помирает бомж.
Над скамейкою стоит ужасный
Липкий запах грязи и мочи.
И взывать к кому-нибудь напрасно:
Потеряли жалость москвичи.
Телевизор учит выть по-волчьи -
Дикторы бесстрастны и ловки.
Диво ли, что злость в крови клокочет,
Отрастают когти и клыки?
Бомж хрипит от наркоты иль спьяну -
Холодна последняя кровать.
Неужель я оборотнем стану,
Чтобы слабых гнать, и глотки рвать,
И считать, что только в силе право,
Думать: что хочу, то ворочу?
Господа! Не надо строить храмы
И держать плакучую свечу.
Сварен суп. Пора делить приварок.
Падает, как саван, свежий снег.
Дворик спит. А возле иномарок
Умирает русский человек.
Денисов нервно дёрнулся, глаза его покраснели.
– Потрясающее стихотворение! – хрипло вырвалось у него. – Потрясающее! Написано кровью. Какая боль пропущена через сердце!
Он взял в руки листок перечитал стихотворение про себя, опершись головой на ладонь, задумался, ушёл в какие-то свои думы. Когда Мария заговорила, он, вздохнув, «вернулся» на кухню, улыбнулся жене.
– Такое вот наступило время несчастное, – говорила Мария. – Мне, кстати, это слово бомж противно. Оно из серии всяких новых глумливых словечек, которыми сейчас прикрывают саму суть правильных прежних слов. Я имею в виду ряд новых понятий: киллер – убийца, проститутка – путана, толерантность – терпимость, ну и тому подобные словесные выверты. Говорили бы по-русски, прямо и просто – бездомный. Ан, нет – бомж! Лицо без определённого места жительства. Подтекст присутствует незримый: мол, живёт, где хочет. У него, стало быть, много мест для житья? Прямо-таки счастливейший путешественник, а не несчастный человек, ночующий под открытым небом. Я недавно читала о человеке, у которого пропал единственный двенадцатилетний сын, такое очень часто нынче происходит, дети стали бродяжничать. Он его долго и упорно искал. Обращался в органы, понимания не нашёл, его везде отфутболивали, отписывались, бросил работу, обменял свою отличную квартиру на коммуналку, чтобы были деньги на поиски сына. И, знаешь, кто ему помог? Так называемые бомжи. В Москве он сошёлся с тамошними обитателями подвалов и парадных, жил с ними. Они по своим каналам связывались со своей братией. И этот человек нашёл своего сына с их помощью! Блудный сын скитался полтора года, отец нашёл его с порушенной психикой, в ужасном состоянии. Но живого и с помощью не потерявших сердечность и человеколюбие бездомных, в реальности познавших, что такое беда. Всё так стремительно стало меняться. Ты заметил, Игорь, сколько пришлого люда появилось в нашем городе?
