Я решил, что пора завязывать. Я уже понял, что я — не Скаргилл. Скаргилл разобрался бы со всем этим делом за пять минут. Раз — и все. Я задумался, как мне отсюда выбраться. Война охватила уже всю страну, и пробираться к границе было, наверное, так же опасно, как и оставаться на месте. Мне хотелось укрыться в каком-нибудь из сожженных домов, чтобы не торчать на виду открытой мишенью, но больше всего мне хотелось укрыться в каком-нибудь доме в стране, где никакой войны нет и в помине, и желательно, чтобы между этой страной и страной, где война, было еще несколько стран, и где я мог бы спокойно пойти выпить в бар, не опасаясь, что меня застрелят. Например, в Англии. Мир, где я очутился, был сплошь из дерьма, и мне хотелось оттуда выбраться.

Мы думали, что Роберто будет беситься, когда мы вернемся без Франки. Но он был очень спокоен. «Что случилось?» — спросил он у Нах**. «На нас напали из засады. Пришлось пробиваться с боем». — «Сколько сербов?» — «Не могу сказать точно». — «Армейские? Четники?» — «Не могу сказать точно». — «Франки убило? Куда пуля попала?» — «Не могу сказать точно. Не видел». — «Я смотрю, ты вообще мало что видел». — «Я просто пытаюсь быть честным». — «Нет. Ты провалил операцию и пытаешься скрыть свой провал. Но получается у тебя плохо».

Новости до нас доходили самые неутешительные. Хорваты проигрывали. Даже Черные, Номер Раз и Два, которые раньше только и делали, что ржали как кони и резались в карты, теперь целыми днями угрюмо сидели в углу, где потолще стены. Они не снимали касок, не выпускали из рук автоматы и тряслись над ящиком апельсинов, которыми явно не собирались делиться ни с кем. Я раздобыл карту и принялся запоминать дорогу к границе. Утешало одно: мы сидим на отшибе и не представляем опасности для врага — так что, может, никто не захочет тащиться в такую даль, чтобы нас всех убить.

Это случилось в тот самый день, когда к нам приехал этот итальянец. Приехал на джипе, на такой четырехцилиндровой дуре. Дело было уже под вечер. Странно, что его не пристрелили на месте, как только он выбрался из машины — в него целилось человек тридцать, не меньше, и у всех нервы ни к черту. «Привет. Buon giorno. Guten Tag», — сказал он, сияя улыбкой. У него была раздражающая привычка повторять каждую фразу на трех языках.

Это был коммивояжер. Убиться веником. Торговал бронежилетами. Мы его встретили очень радушно, потому что он нам сказал, что приехал из Осиека, а это значило, что дороги свободны и мы еще не совсем отрезаны от мира.

И вот тут оно грянуло. На ужин снова была икра, мы стояли в очереди на раздачу, и я как раз потянулся за своей бутылочкой кетчупа. Я как-то спросил у Скаргилла, что самое главное для солдата. Есть ли какой-то секрет, который старики передают новичкам как завет на все годы службы. И он сказал: «Кетчуп». Сперва я подумал, что это такой мнемонический прием типа «Каждый, Если Ты солдат, Честь бойца блюди исправно, и Устав не нарушай, и Приказы выполняй». Но нет. Он имел в виду самый обыкновенный томатный кетчуп. «Пусть у тебя всегда будет с собой запас кетчупа. С кетчупом можно съесть все. Саранчу, крыс, переваренные овощи. В общем, все». В общем, я потянулся за своей бутылочкой кетчупа, а рядом стоял один финн, здоровенный такой мужик. И вдруг он упал. Я подумал, что с ним приключился удар, но потом я увидел, что у него в спине дырка, и из нее хлещет кровь. Мы были на войне, так что вывод напрашивался сам собой. Я выкрикнул: «Снайпер!» Тонко так, жалобно — как шестилетняя девочка. Совершенно не по-солдатски. Роберто уже командует: «Не стрелять! Всем оставаться на своих на местах до обнаружения снайпера!» Да, он был прирожденный лидер, хотя и маньяк-убийца.

Он по-быстрому вывел всех из столовой. Я остался с раненым финном. Из медикаментов у нас были только бинты и аспирин. Во всех учебниках пишут, что с ранеными надо разговаривать — успокаивать их, ободрять, — но вот с этим как раз было туго, потому что финн явно кончался. Даже если бы его подстрелили в непосредственной близости от лучшей на свете больницы, его все равно было уже не спасти.

— Это, наверное, было ужасно, — сочувствую я.

— Да нет. Он никогда мне не нравился, этот финн. «Ты не волнуйся, — сказал я ему. — Все будет хорошо». «Я умираю, кретин», — отвечает он. «Нет. Все будет в порядке». А он мне: «Какой ты нудный. Уйди от меня».

И тут возвращаются остальные, и Роберто смотрит на меня и говорит: «Я тебя вычислил. Ты шпион». У меня даже мысли такой не возникло, что это он мне. Нет, правда. Я обернулся, чтобы посмотреть, к кому он обращается, но у меня за спиной не было никого. Потом я подумал, что это такой армейский юмор. Но никто не смеялся. И мне не понравилось, как они на меня смотрят.

— А почему он решил, будто ты шпион? — спрашиваю я. Одли давится пивом. Вполне очевидно, что ему неприятно об этом говорить.

— Да просто так, без всякой причины. Просто пришла моя очередь быть шпионом. Я смотрел на этих парней за спиной у Роберто, и до меня вдруг дошло, почему я ни с кем из них не подружился. Потому что говенные были люди.

«Давайте-ка испытаем эти бронежилеты», — сказал Роберто. Я понадеялся было, что тема со шпионажем закрыта. Но я ошибался. Один из этих бронежилетов напялили на меня, и привязали меня к воротам школы.

«На кого ты работаешь?» — спросил Роберто. У меня так билось сердце, что жилет на груди трепыхался. Я бы сказал что угодно, сделал бы что угодно, лишь бы меня отпустили. Я умолял, я унижался: «Почему ты думаешь обо мне так плохо? Я никогда не предам своих». «Я не думаю о тебе плохо, — ответил Роберто. — Наоборот. Верность — это легко. Верность — это для ленивых. А чтобы предать, нужно сделать усилие».

Я даже подумал, что, может быть, стоит сознаться. Но я был слишком напуган, чтобы признание получилось хоть сколько-нибудь убедительным. Роберто прицелился в меня и выстрелил. Хоть в одном мне повезло: он был хорошим стрелком — попал в жилет, а не в меня. Меня никогда не сбивала лошадь, но я думаю, что ощущения те же. У коммивояжера было несколько видов бронежилетов: дешевые, средние по цене и дорогие. Он очень переживал насчет этого «тестового заезда», но не из-за меня, а из-за своих жилетов — как бы они не потеряли товарный вид. К тому времени, когда на меня нацепили дорогой жилет, я был уже никакой, но что-то я все-таки воспринимал и запомнил, что было дальше.

Итальянец вел переговоры с Роберто, перескакивая с языка на язык. Похоже, он все еще верил, что ему удастся продать тут свои жилеты.

«Почему ты не говоришь по-венгерски?» — спросил Роберто. «Очень трудно. Muy difficile».

«Вот это пес говорит по-венгерски», — сказал Роберто и заставил собаку исполнить несколько трюков. — «Ongrois pas utile. Никакой пользы». «Неправда. Венгерский — очень полезный язык. Я не убиваю людей, которые говорят по-венгерски», — сказал Роберто и выпустил в итальянца всю обойму. Хорватия — не место для навязчивой разъездной торговли.

Я подумал, что на этом мои мучения кончатся. Но меня затащили в здание и заперли в школьной кладовке. У меня все болело. Было так больно, что уже почти хотелось умереть. Мне вдруг пришло в голову, что если в лагере действительно есть шпион, ему достаточно будет отправить одно донесение: «Вы их не трогайте — через месяц они поубивают друг друга сами».

На следующий день ко мне в кладовку пришел Роберто. «Только два человеческих качества имеют значение. Смелость и чувство юмора. Смелости у тебя маловато, но, может быть, у тебя есть чувство юмора». Он смотрел на меня, как на лабораторную крысу.

Я понимал, что сам во всем виноват. Никто меня не заставлял сюда ехать. И знаешь, что меня больше всего пугало? Что меня положат в мешок для трупов. Я уже не сомневался, что меня здесь убьют, и мне было в принципе все равно, что станет потом с моим телом — лишь бы его не совали в черный пластиковый мешок. Как какой-нибудь мусор.

«Большинство из людей — это вообще не люди, — сказал Роберто. — Они искренне верят, что у них есть характер. Но никакого характера у них нет. Для того чтобы сломать человека, его даже не нужно пытать. Не давай ему спать сорок восемь часов — и лепи из него, что хочешь. Как из пластилина. В армии все одержимы физической подготовкой. Это прямо какая-то мания. Кроссы на несколько миль с набитыми рюкзаками, и все в том же духе. Любого можно натренировать, чтобы он делал по пятьдесят приседаний, по сто приседаний, по двести. Любого. Но это не важно. Вот интересный вопрос: что остается у человека, когда у него не остается уже ничего?»