Наискосок от Сапожной идёт переулочек. В народе он зовётся Скотопрогонный. Новая власть переулок назвала Зоологический. Хотя народ зоопарков не видел, но переулок этот пользовался в городе известностью.

При его упоминании народ как-то по-доброму улыбался. Кивал головой.

Вздыхал.

На самом деле было вот что с этим переулочком. Каждое утро, когда коровок уже нужно выгонять и они тянутся медленно за пастухом, одна особь всегда подходила к перекрёстку и спокойно так стояла. Смотрела налево и направо. На разные команды внимания не обращала. Смотрела. Казалось даже, что она улыбалась.

Конечно, хозяйка прибегала. Но не кричала, а так очень даже вразумительно с коровой этой пегой, кстати, масти говорила:

– Ах ты, моё чудо. Ну и чё, я так и буду каждое утро за тобой бегать? Смотри, уже все люди смеются.

Корова к хозяйке голову поворачивала. Корку хлеба с удовольствием хрумкала. Видно, что-то про себя хозяйке говорила, вздыхала и шла за ней.

Корова стала достопримечательностью Городка. Народ, что не занят работой или чем иным, обязательно утром к перекрёстку Зоологического подходил. Смотрели на корову, и лица становились добрее. Разглаживались морщины, мягче разговаривали друг с другом. Иногда даже мирились парень с девушкой или супруги. Бабоньки тут же выдумали: «Ето корова магию такую напускает, штоб людям добро сделать».

Так ли, нет ли, а долгие годы уже ставшие взрослыми мальчишки и девушки, вспоминая этот переулочек и корову, вдруг расслабляли всегда напряжённое «советское лицо», смотрели друг на друга, и в глазах у них была любовь и грусть.

Особо следует сказать о театре и базаре Городка.

Но, конечно, вначале – о базаре. Он уж куда важнее театра. И даже – кина. Ибо базар – это и театр, и кино, и оркестр народных инструментов. Даже, может, и Совет Министров – просто вот об этом лучше не говорить.

Итак, базар, базарный день. Утро, пятница. Уже все столики торговые заняты.

Куры, утки, гуси. Яичек корзины. Масло, сметана, творог, сыр.

А ягода-малина. Капуста, огурчики, «лучок-стручок, чё ты смотришь, мужичок».

Мужички, что на самом деле на продавщиц поглядывают, краснеют, отходят, закуривают свой самосад.

А недалеко уже Шлойме свои бороны, уздечки, обручи, подковы работает.

Мужики смотрели, спорили, ругались, покупали.

За Шлойме была площадочка. Звали её Цыганская. Туда цыгане приводили коней. Нарядных, вымытых. Ох, селянин, умрёшь – да купишь.

Ещё эта площадочка была интересна, когда рынок уже закрывался.

Темнело. Но городская власть – ох, мудра, прости Господи.

На площадке поставили три столба, и свет ночной, привлекая мошкару и ночниц, не давал возможности уйти молодёжи да и остальным.

Неправильно мы написали «молодёжи». Все были на этой площадочке молодые.

И начиналось!

Бас под гармошку вдруг начал рассказывать:

Около столба с лампочкой скромно сидел баянист. У ног, как водится, картуз. Понятно, для поддержания тонуса.

Первого певца заменял тенор, чисто выпевавший:

Конечно, публике, а её-то стало неожиданно много, всё было приятно и по душе. Уже девчонки да молодухи стали подпевать про Хасбулата удалого.

Народ подпевал. Кто-то уже приплясывал, но все смотрели налево.

Слева стояла группа цыган. Настраивались гитары. Девушки оправляли тихонько шали, юбки, шальвары и… ждали. Отмашку дает главный. А у вольных цыган дисциплина ещё круче, чем в армии или, не к ночи помянуть, в лагере.

Уже спели под скрипку ребятишки с девочкой «Купите бублики, горячи бублики», когда один из цыган (ах, красив черт!) мигнул Маше, буркнул:

– Заводи, Маня, заводи.

И тут же красивая Маша выскочила на площадку. За ней – два парня с гитарой.

закричала, запела, зарыдала Маша, помахивая тихонько шелковым платком.

И дальше уже Маша с Лилит затянули «Очи чёрные».

Народ стал подуставать. А в картузе звякало, шуршало.

С площади неслось:

Как говорится в известном, уже позднее, через много лет показанном фильме: «Танцуют все!..»

Закончилось, когда вся толпа, уже человек за полсотни точно, рванула во всю глотку:

Народ шёл домой. Уже наступила суббота. Городок должен отдыхать. Во многих домах горели свечи. Только в таборе играла тихонько гитара. Цыгане обсуждали заработанное. К шатрам подсаживалась городская молодёжь. Среди парней были щёголи, или, как позже их назовут, пижоны, одаривавшие самых красивых и голосистых шикарными платками, уверяя, что привезены они прям из Франции. Как тут устоять. Да что говорить, жизнь продолжалась и ночью. А город уходил в сон.

Городок гордился своим театром. Конечно, по популярности театр не мог сравниться с рынком. Но Островский и Чехов с афиш не сходили. Каждая городская впечатлительная дева воображала себя «бесприданницей» и была переполнена эмоциями. А однажды эмоции просто захлестнули не только театральную общественность, но и весь Городок.

В Городке проживал скромный молодой человек, который звался художником. Да настолько хорошим, что однажды был вызван в Петербург, в Императорский театр, для изготовления декораций. Там состоялось знакомство с девушками – вокалистками и из балетной группы. Люди были все молодые, весёлые, образованные, особенно жизнью не озабоченные и счастливо и даже влюблённо провели два месяца.

Художник писал декорации, девы репетировали, а балетные танцевали. Вечерами – гуляли. Да как не гулять? Город-то какой. Петербург! Возникла, конечно, симпатия. Затем, может, чувство. Но не будем углубляться. Художник пригласил в Городок на недельку Анну Кернер, очень обещающую. Поющую в основном с Фёдором Шаляпиным.

Звал художник её уже Нютой. Просто раз бродили вместе, то что мешает? А правила приличия просто обязывали. Подумать только, к 1920-м годам ещё сохранились приличия. Не знаем, как в столицах российских, а в Городке – сохранились. Приглашение приехать получила и подруга Анны.

В театре волнения были, как в любом артистическом сообществе. То, что приедет «фифа» из Мариинки, – не очень опасно. Ну, может, даст здесь концерт. Да и уедет.

Но вот безобразие, что едет к художнику. Который был тих и скромен. И многим в театре нравился. Актрисы разошлись не на шутку. Им стало казаться – все они уже не только влюблены в художника, но получили от него недвусмысленные знаки внимания и, может, даже обручены.

Театр начал бурлить. Хотя концерт с участием «фифы» готовился с привлечением артистов театра.

Всем было интересно знать, насколько слухи из Мариинки верны. Так как уже рассказывали, что при исполнении «Алеко» Шаляпин ударил кинжалом Анну Кернер и шов зашивали. А во время сцены ревности он, Шаляпин-Отелло, стал так душить Дездемону-Кернер, что она десять дней петь не могла.