В саду царила тишина. Только несколько воробьев чиликали лениво на ветках акаций да гудел свисток, созывая рабочую силу на труд.

Сергей долго прислушивался к монотонному пенью свистка, затем умылся, надел длинные сапоги, фуражку и вышел на крыльцо.

– Батюшки, Сергей Афанасьич, ужли встали? – словно вырос из земли Андрей, протирая кулаком заспанные глаза.

– Как видишь, Андрей…

– Скажите на милость, чему такую оказию приписать?

– Свистку. Слышишь?

– Понимаю-с. Которые не совсем к нему привычные – проснутся беспременно… Самоварчик взбодрить не прикажете?

– Хорошо бы… да не поздно ли будет?

– Ничего-с, поспеем… я с вечеру Степанычу наказывал, может, забыл по старости лет… Эй, Степаныч… дрыхнешь, что ль? – отворил Андрей заднюю дверь, пролетев метеором коридор.

– Вона! – раздался за дверью старческий голос. – Да я уж пять раз «Богородицу» с «Отче нашим» прочел…

– Богобоязненный ты у меня, сичас провалиться! – похвалил Степаныча Андрей. – А самоварчик взбодрил?

– Вона! – ответил тот тем же тоном. – Кипел, кипел… два раза углей подсыпал…

– Золото ты у меня, старичок, ей-богу… давай его сюды… Сергей Афанасьич, – подлетел он к молодому хозяину, задумчиво смотревшему на черный столб дыма, подымавшегося к небу красивою дугой из фабричной трубы.

– Что, Андрей?

– Готов-с. Пожалте чай кушать! – проговорил тот, исчезая.

Сергей выкурил папироску и, когда вошел в столовую, увидал на столе самовар и Андрея, наливавшего ему в стакан чаю.

– Пожалте, Сергей Афанасьич, вот сливки-с, а вот и булочки, тепленькие-с. Степаныч для вашей милости собственно постарался.

– Спасибо. Да ты налей себе-то чаю.

– Не пью-с.

– Как не пьешь?

– Не балуюсь-с. Матушка, как меня на фабрику в услужение отпущали, так зарок на меня положили: чтобы отнюдь я ни вина, ни чаю не пил.

– Вот как!

– Так точно-с, потому вино душу губит, а чай – сердце сушит-с… не потребляю-с.

– И ты ни разу не нарушил этого зарока?

– Помилте, как же я могу супроти родительницы? Покедова родительница жива – ее воля завсегда надо мной, зачем же я грех на душу стану брать?

– Вот ты какой, Андрей, я этого вовсе и не ожидал, говорят, фабричная жизнь портит людей.

– Портит-с. Малодушных-с. А у кого сичас совесть не пропала – ни за что такого человека фабрика испортить не может. Пиво я пью, это точно, и то потому, что родительница на пиво зарок не положила.

– И пивом можно душу погубить! – рассмеялся Сергей.

– Никак не возможно-с, да какой же в пиве хмель? Тьфу, и больше ничего! Выпьешь три бутылки, раздует всего, а в голове, окромя веселости, никакого хмеля, ей-ей-с… Еще прикажете стакашек?

– Нет, не хочу… пойдем.

– Пойдемте-с.

Андрей скатился с лестницы, крикнул: «Степаныч, убери самоварец-то!» – и в секунду очутился на улице, напяливая на дороге на свои плечи что-то вроде «спинжака».

– Мы через парку пройдем, Сергей Афанасьич! – говорил он, завертывая в переулок. – Максимыч, по воду, что ль? – крикну и он старику, ехавшему с бочкой.

Мужик раскланялся с Сергеем, хлестнул лошадь и, повернувшись на сиденье, ответил Андрею:

– По воду… Жемсу Иванычу.

– Дилехтуру? Валяй, Максимыч! Он те награду за это: штрах в книжку! Старайся, – разрешил Андрей и, спохватившись, закрыл рот рукой. – Виноват-с, Сергей Афанасьич!

– Ничего, меня, пожалуйста, не стесняйся, – ответил Сергей и последовал за Андреем, быстро зашагавшим по парку.

– Это малиновка-с, Сергей Афанасьич, слышите?

– Слышу.

– А это пеночка плачет… создал же Господь Бог такую птицу… и в радости, и в горе – все хнычет.

Сергей засмеялся.

– Право-с, – подтвердил Андрей. – И люди такие есть-с: дай ты им хушь мелион, все на свою долю плачутся. А в кукушку вы веруете, Сергей Афанасьич?

– Не верую, – смеялся Сергей.

– Напрасно-с. Кукушка правильно предсказывать может.

– Глупости, Андрей.

– Зачем глупости? Я сам допрежде в кукушку не веровал, ну, только пришел такой час, что поверил окончательно.

– В какой же ты час кукушке поверил?

– Да уж известно, не в добрый-с. Собирали мы как-то грибы в лесу с ребятами. Мне в те поры лет четырнадцать было, не больше. Слышим: кукушка кукует; ну, все и давай загадывать, сколько кому годов на свете жить. Загадал и я: считал, считал и счет потерял. Ребята даже смеяться зачали: «Кощей, – говорят, – ты у нас Бессмертный будешь». Только я возьми да и крикни: «Кукушка, кукушка, сколько моему батюшке лет жить?» И что же бы вы думали, Сергей Афанасьич: кукукнула, проклятущая, два разика и смолкла. Я опять ее пытать – и сызнова кукукнет два разка и замрет. Прихожу домой с грибами и говорю матушке: «Так и так, родительница, нашему батюшке всего только два годка жизни осталось». – «А ты это, Андрюшка, – говорит, – откуда знаешь? Что ты за пророк такой?» – «И не я, – говорю, – матушка, пророк, а кукушка. Кукушку насчет батюшкиной жизни спрашивал» Ну, тут, известно, родительница за такую штафету давай меня пужать хворостиной – и здорово попужала…

– И следовало.

– Да уж как следовало-то, и говорить нечего… Только что же, вдруг, Сергей Афанасьич, ровно через два года, день в день, батюшка дух испустил… Вот тут и не веруй!

– Случайность и больше ничего.

– Случайность? Хорошо-с. Я это дозволяю. Прошлым летом со мной сичас какой случай вышел: иду я это Девкиным яром, и вдруг кукушка: ку-ку, ку-ку. Я ей и крикни маханально-с: «Кукушка, сколько лет мне холостому быть?»

– Ну, и что же твоя кукушка на это? – улыбался Сергей.

– Кукнула раз, и шабаш! Я вдругорядь ей вопрос, и в третий. Кукнет однова – и аминь!.. Аспид, а не птица-с!

– Постой, это было прошлым летом?

– Прошлым-с.

– Год прошел?

– Невступно-с.

– Все равно. Невесты у тебя нет?

– Нету-с.

– Значит, твоя кукушка соврала.

– Никак нет-с! – вздохнул Андрей.

– Вот тебе раз, я тебя не понимаю, Андрей.

– Эх, Сергей Афанасьич! – махнул рукой тот и потупился. – Вам сказать я могу-с, потому душа у вас ласковая да до нашего брата доходчивая… в Машутку я врезамшись, вот оно-горе-то кукушкино!

– В какую Машутку?

– Слесаря Семена Петрова дочь. Тоись так я в ее врезамшись, Сергей Афанасьич, что мне одно теперича осталось: либо под венец с ней, либо на сук, который понадежнее супроти других.

– Вот оно что! – протянул Сергей.

– Так точно-с. Без браку, как я сичас гляжу, не обойдешься. А вы говорите, в кукушку нельзя веровать! Нельзя не веровать, Сергей Афанасьич, как она, проклятая, скажет, так, значит, тому и быть.

– А она-то тебя любит, Андрей? – полюбопытствовал Сергей.

– Какого же ей рожна еще? Известно, любит.

– Говорила, значит?

– Про что-с?

– Что любит тебя?

– Ну вот, тоже скажете… да рази у этого идола добьешься резону? Долбня, а не девка.

– Да почему же ты думаешь, что она тебя любит?

– Господи! Да неужто я не вижу? Такие с ейной стороны поступки со Святой пошли, что все ребята Машуткину любовь заметили. Дерется-с!

– Вот те на! Как дерется?

– Известно, ручищами. Подойдешь это к ей поговорить, скажешь слово, она тебя вдруг ни с того ни с сего – хлясть… И ручища же у Машутки, Сергей Афанасьич, недаром у ей отец в слесарях, все одно что молот. Намедни так меня по спине огрела, что цельную неделю плечо пухло… сичас провалиться! Встретился я с ей опосля и говорю: «Марья Семенна, будьте настолько добрые, деритесь полегче, потому у меня спина на манер подушки вздулась», а она в ответ что же-с: «Я, – говорит, – тебя, лешего болотного, еще и не так уважу, дай только срок!» Как не любить, Сергей Афанасьич, любит-с!.. А вот и Парашин луг-с.

Сергей с Андреем вышли из парка и остановились перед зеленеющим лугом, покрытым росой. В полуверсте чернелся Девкин яр, обвитый туманом, поднимавшимся с луга и речонки, разрезавший красивыми зигзагами лес и луга.

– А где же солнце? – спросил Сергей.