– Сюда, желанный, сюда! – говорила цыганка, скользя тенью по дорожкам. – Вот скамеечка, тут, садись.

Иван сел. Цыганка обвила его шею руками и словно огнем опалила его губы поцелуем.

– Что пропал, Иван Афанасьевич? Аль забыл уж свою «смуглянку»? – спрашивала она, прижимаясь к Аршинову.

Иван усмехнулся самодовольно и, повернув голову цыганки, посмотрел ей в глаза.

– Соскучилась? – спросил он.

– Вот как соскучилась, Иван Афанасьевич, и сон потеряла, и аппетиту никакого не стало.

– Ну?

– Провалиться на этом месте, желанный, коли вру…

– Я тоже, Пашенька, по тебе соскучился, да никак нельзя было… знаешь отца?

– У-у-у, беда! – затрясла та головой. – Был он как-то намедни у нас со своими покупателями – подступиться нельзя, так волком и глядит.

– Ха-ха-ха! – закатился Иван. – Неужели и ты его лаской не прошибла?

– Ничего не берет. Сидит да исподлобья на всех и глядит… и скупой-прескупой, не то что ты, Иван Афанасьич…

– Да я что, я добрый…

– Добрее да желаннее тебя я на свете человека не видывала.

Цыганка чмокнула снова Аршинова и захныкала.

– А у меня, желанный, опять несчастье: сестрица Маша пишет из Рыбинска, погорели недели две тому, все, как есть, дотла сгорело.

– Ладно. Я помогу.

– Вот спасибо, желанный! Век за тебя сестра Бога молить будет!

– Кто это у вас? – спросил Аршинов, перебивая цыганку и прислушиваясь к пению, доносившемуся из комнат.

– Блуждаев Дмитрий Федорыч. Знаешь?

– По фамилии слыхал.

– Третьи сутки у нас гуляет, богатый и тароватый купец.

– Ужли третьи сутки?

– Третьи, Иван Афанасьич!

– Счастье же вот людям, а я двое суток погуляю и сичас от папаши трепка формальная.

– Паша! Паша! – кричал гусар, появляясь в саду.

Он шел по дорожкам и цеплялся поминутно за кусты.

– Это что за чучело? – нахмурился Иван.

– А это с Блуждаевым приехавши…

– Не отвечай ему, ну его к лешему!..

Гусар прошел мимо сидевших на скамейке Аршинова с цыганкой и, попутавшись по кустам, выругался и скрылся в комнатах.

– Хмельны, оба хмельны, желанный… Спеть песенку прикажешь?

– Погоди, надо поговорить с тобой сперва.

Но говорить не пришлось. На террасе показалась грузная фигура Блуждаева, поддерживаемая гусаром.

– Пашка! Эй! – крикнул он, потрясая в воздухе бутылкой шампанского. – Адъютант, почему нет эфиопки, а?

– Придет… ты поверь уж моему слову.

– Почему нет? – орал Блуждаев, колотя бутылкой по перилам террасы. – Найди в моменту…

– Да придет, погоди… ах, как ты глуп, Митя!

– Желаю Пашку, и кончено… Пусть «Очи» споет… Пашка-а! Змея!

– Не ори, придет, я знаю женщин… я, брат, на женщин миллион спустил, ты то пойми, – уговаривал его гусар, толкаясь носом в плечо Блуждаева, – мил-ли-он! Придет! Деньги есть – придет… пойдем хор слушать… выпьем…

– Не могу без ней… «Очи» желаю!.. Найди! Из земли вырой!

– Да нет ее здесь… ты пойми… видишь – нет.

– Ничего не вижу… Друг ты мне али нет?

– Друг, Митя…

– Найди Пашку… Она здесь… я видел, как она с каким-то балбесом ушла… а? Я деньги трачу, не жалею ничего, а она провалилась вдруг… тащи сюды хозяина, я его бить буду, обращению учить.

– Я пойду к нему, Иван Афанасьич, – поднялась цыганка со скамейки, – спою ему «Очи» и назад вернусь…

– Прочь, – отпихнул Аршинов в сторону цыганку, – я с ним поговорю сам…

– Пашка! Змея! – надрывался Блуждаев. – Где ты?

– Она со мной! – проговорил Аршинов, вырастая под самым носом Блуждаева.

Тот отшатнулся и схватился за гусара.

– С тобой?

– Со мной. Она для вас пела, а теперь будет петь для меня, понял?

– Гусар! Что же это такое, а? Ведь это грабеж, а? Не допущай этого, гусар…

– Мы этого не допустим! – проговорил тот, выступая вперед.

– Плевать я на все хотел, вот что! – ответил Аршинов.

– Что-о? Плевать? Бей его! Гусар, руби!

Бутылка засвистала в воздухе и ударила в плечо Аршинова.

– A-а, так вы вот как, ну посмотрим!

Он плюнул по старой школьнической привычке в ладони и, сжав кулаки, бросился на кутил…

На другой день Афанасий Иванович встал рано. Умывшись и помолившись Богу, он сошел в сад, обошел все дорожки, зашел в оранжерею и, поговорив с садовником, прошел в столовую, где за самоваром уже сидели Арина Петровна и Андрей.

Он ласково поздоровался с женой и сыном и справился об Иване.

– Ивана, папаша, нет, – ответил Андрей.

– Не ночевал?

– Надо думать, что не ночевал.

Афанасий Иванович сморщился и молча выпил стакан чаю.

«Загулял, – подумал он, – ну что же, пускай уж погуляет напоследках».

Выехав в город, он послал за Алеевым и отправился с ним к Митягову.

У Митягова они засиделись до вечерен и вышли оттуда с покрасневшими лицами.

Аршинов отправился в лавку, а Алеев проехал прямо домой.

– А где же Липа? – справился он у жены.

– Да в саду, гляди, гуляет.

– Ну что, спрашивала ты ее, как ей жених?

– Спрашивала, – с боязнью проговорила Анна Ивановна, – да так она как-то все… ни да ни нет, только, по-моему, Спиридоныч, Сереженька куда умнее и пригляднее Ивана Афанасьича.

Алеев посмотрел на жену и постучал себя указательным пальцем по лбу.

– До старости ты дожила, а здесь до сей поры ветер гуляет. По-твоему, Сергей хорош, а по-моему, Иван. Понимаешь, – повторил он с удареньем, – по-моему, Иван.

– Я, Спиридоныч, что же… и по-моему тоже, Иван Афанасьич – паренек великолепный и из себя мужчина настоящий… известно, девушки глупы; забьют что себе в голову – ничем не выбьешь.

– Стало быть, Липе Сергей нравится больше?

– Да я рази это говорила? Христос с тобой, Спиридоныч!

– Без уверток. Так, что ли?

– Да это ничего, Спиридоныч, мало ли, кто девушке нравиться может.

– Так-с. Значит, ей Сергей по нраву?

– Не знаю, Спиридоныч, ей-ей, не знаю.

– Не знаешь, а мелешь, мельница пустая.

– Да ты, Спиридоныч, сам лучше ее урезонь… право, лучше этак-то будет.

– Урезонивать мне глупую девчонку нечего. Прикажу – и кончено. Скажите, какая принцесса! Иван не нравится! Бову-королевича, что ль, для нее из-за границы выписать?

– Скажи ты ей это, скажи.

– И скажу. В саду она?

– В саду, Спиридоныч… ох, господи, господи.

Алеев прошел в сад и увидал Липу, сидевшую в раздумье на скамейке под липами.

Он подошел к дочери и окликнул ее.

Липа вздрогнула и подняла голову.

– Это вы, папаша? – проговорила она и поцеловала отца.

– Сядем, Липушка. Фу ты, благодать нонче какая… Полное благорастворение воздусей… Что это ты бледная какая? Аль не поспалось?

– Должно быть…

– От волнения это все бывает. Ну, как тебе Иван Афанасьич пондравился?

– Никак, папаша…

– Плох разве?

– И не плох, а мне не нравится.

– А ты ему больно пондравилась. Нонче старик Аршинов мне передал это известие.

Липа молчала.

– Просят руки твоей.

Алеев подождал с минуту ответа и нахмурился.

– Так какой же ответ твой будет, а?

– Я за него замуж не пойду, папаша! – ответила Липа, отодвигаясь от отца.

Алеев вспыхнул и уставился на дочь.

– Это на каком же основании?

– Он мне не нравится.

– После пондравится.

– Никогда, папаша! – чуть не крикнула Липа.

– Вздор, сударыня, вздор! Мужчина красивый, дельный.

– Я его не люблю.

– Полюбишь. Я дал уж им согласие.

– Папаша!

– Это дело конченое. Я своего слова назад не возьму.

Липа вскочила со скамейки и, задыхаясь, смотрела на отца.

– Я не пойду за него, ни за что не пойду. Слышите, папаша! Я люблю другого, Сергея Афанасьича люблю.

– Вот как! – побледнел Алеев. – В любовь без спросу родителей изволили заиграть… Ах ты, мразь этакая! Да как ты смеешь это отцу говорить, а? Да ты что, распутная девка али дочь?

– Папаша, за что вы меня оскорбляете?