Он смотрел исподлобья на Липу и мысленно сравнивал ее со своею мучительницей, смуглянкой Пашей.

«Куда ей… далеко до Пашки!» – решил он, залпом выпивая остывший стакан чаю.

Александр спросил у старика Аршинова про Сергея.

– На фабрику послал, – ответил тот и тотчас же обратился к Липе с вопросом: – Чай, надоел он вам своими глупостями?

– Какими глупостями? – вспыхнула та.

– Так, вообще… недалек он у меня, все книжками бредит…

– Вы находите, что это худо?

– Пустые люди только, барышня, этими глупостями занимаются…

– Книжка – далеко не глупость! – резко проговорила Липа. – Говорить так о книжках могут только люди ограниченные.

Алеев откинулся на спинку стула, Анна Ивановна помертвела.

– Вот как-с! – с удивлением пробормотал Аршинов. – Не знал-с я этого, извините-с.

«Ах, шут возьми, – подумал он, чувствуя, как у него вдруг вспотела лысина, – девчонка-то тоже, видно, ученая».

– Извинять мне вас не в чем… Прежде чем судить…

– Липа! – возвысил голос отец, сверкнув глазами и вместе с тем сладко улыбаясь. – Ты бы лучше, заместо разговоров, прошлась бы с Иваном Афанасьичем и сад ему показала.

Липа молча встала и вопросительно посмотрела на Ивана.

Иван весь съежился, словно собирался чихнуть, и торопливо поднялся со стула.

Иван и Липа вышли из беседки. Александр поднялся было тоже, чтобы следовать за молодыми людьми, но тотчас же и сел под молниеносным взглядом отца.

Старик Алеев, рассыпаясь в извинениях за выходку дочери, налил рюмки.

– Это ничего, Спиридоныч, – ухмыльнувшись в бороду, остановил рассыпавшегося хозяина Аршинов, – молода, жизни не видала… попадет в руки к настоящему мужу, весь дух выветрит.

– Да уж это конечно, муж – первое дело… Прошу покорнейше осчастливить.

Старики чокнулись.

Иван и Липа между тем молча шли по дорожке. Иван шел несколько сзади Липы и, посматривая на пышную косу девушки, покашливал слегка, не зная, с чего начать разговор.

– Я слышала, – прервала молчание Липа, – у вас очень большой сад?

– Да-с, большой, даже весьма большой, пруд есть, караси-с…

– Как жаль, что у нас нет пруда!

– Вы, значит, любите карасей?

– Нет, я люблю воду.

– Для купанья это действительно приятно. У нас теплица тоже есть, для цветов. Вы любите цветы?

– Очень.

– У нас их пропасть. Папаша любит, чтоб в саду дух хороший был.

– То есть запах?

– Да-с. Мамаша тоже любит это…

– Я слышала от Сергея Афанасьича, что ваша мать – превосходная женщина.

– Ничего-с, родительница хорошая.

– Сергей Афанасьич просто молится на нее.

– Врет все.

– Как врет?

– Разумеется, врет. Мамаша – не икона, чтоб на нее молиться, а во-вторых, он и в церковь-то редко ходит. Какой уж он молельщик!

Липа закусила губу, чтоб не расхохотаться.

– Вы меня не так поняли, Иван Афанасьич. Я хотела сказать, что ваш брат обожает вашу матушку.

– Наша обязанность такая, чтоб любить и уважать родителей.

– Не хотите ли присесть? – предложила Липа, садясь на лавочку.

– Благодарю вас. Можно. Сергей вам, кажется, часто надоедал своими визитами?

– Мы всегда ему были рады.

– Значит, вы книжки тоже любите читать?

– Люблю. А вы?

– Когда мне читать, помилуйте… Это человеку, который ничего не делает, можно этими пустяками заниматься.

– Сергей Афанасьич читает же, и много читает, значит, находит же он для этого свободное время.

– У него часть другая. Он у нас конторским делом занимается.

– А у вас какая же часть? – насмешливо посмотрела Липа на собеседника.

– У меня – торговая-с. Разве одно дело в голове? Не до книг-с. Газеты и то иной раз некогда прочитать, ей-ей! Вы не верите?

– Не верю. Если б была охота, всегда нашли бы время.

– Охоты особенной не чувствую. Не привык как-то, да и в школе еще книжки-то надоели; бывало, зубришь, зубришь, а тебе все кол да кол от учителя, а от родителя таска. Как возьмешь книжку, так школу и вспомнишь… иногда, знаете, и прочтешь, если что интересное.

– А театр вы любите?

– Между прочим, отчего же… цирк, по-моему, гораздо любопытнее… А вы цыганское пенье любите?

– Я никогда не слыхала, как поют цыгане.

– Неужели? – встрепенулся Иван. – Ну, вот погодите, бог даст… – Иван закашлялся и тотчас же поправился. – Услышите где-нибудь… Помилуйте, как же это не слыхать цыган?

– Как видите, не слыхала, – улыбнулась Липа.

– Душу всю отдать за пенье можно-с! – заволновался Иван, ерзая по скамейке.

– Вот как!

– Да-с. Чувства у них, сердца много-с. Запоет иная цыганка солой романс, ошалеть можно.

– Что же особенного в их пении?

– Рассказать это трудно, Олимпиада Сергеевна, надо самому послушать. За сердце хватает и всю душу наизнанку выворачивает. Я знаю одну цыганку, то есть слыхал ее, голос – бархат, контральта, можно сказать, у ней такая, что другой во всей Европе не найдешь, запоет она «зацелуй меня до смерти», так сам чувствуешь, как умираешь, заслушаешься, все на свете позабудешь, просто в тунбу какую-то обращаешься! Бей тебя в это время, режь – на все плевать!

– Однако вы отчаянный цыганоман, – насмешливо улыбнулась Липа.

– Люблю-с.

– И часто вы слушаете их пение?

– Редко-с, – вздохнул искренно Иван, – папаша у меня на этот счет строг, воли не дает, вот, бог даст, женюсь, так посвободней будет.

Липа встала.

– А Сергей Афанасьич любит цыганское пение?

– Где ему, дураку, разве он может понимать цыган?

– Разве? – поддразнила Липочка.

– Натура у него совсем другая-с. Чтоб понимать цыганское пение, нужно натуру широкую иметь, а у него никакой, по-моему, натуры нет. Болтать умеет, а натуры нет-с. Олимпиада Сергеевна, если вы желаете, я могу устроить…

– Что устроить?

– Цыганский концерт-с… попрошу папашу, он и пригласит хор. Когда прикажете?

– Благодарю вас, у меня, должно быть, тоже никакой натуры нет: никакого желания нет их слушать.

– Напрасно-с… очень даже напрасно-с.

Липа повернулась к беседке.

– А вон и молодежь наша идет! – крикнул Аршинов. – Иван, ну что, как их сад против нашего?

– Меньше, папаша, но хорош-с.

– Нравится тебе, а?

– Очень, папаша.

– Милости просим, барышня, к нам, наш сад посмотреть… Хе-хе-хе!..

Липа поклонилась и села за стол.

У Аршинова от выпитой мадеры заиграли на лице розовые пятна. Он, видимо, находился в отличном расположении духа и подмигивал Алееву, покачивая головой на Липу и Ивана.

Александр грустно посмотрел на сестру и вышел из беседки.

Липа равнодушно помешивала ложкой чай и думала о Сергее.

«Что будет? Что будет?» – мучительно задавала она себе вопрос и вздрогнула от хохота отцов, раскатом несшегося по саду.

– Так, так, Спиридоныч, а? – говорил Аршинов, вставая.

– Да уж не перетакивать стать, Афанасий Иваныч, – ответил тот.

– Ну, давай поцелуемся!

Старики обнялись троекратно и стали прощаться.

– Ну, барышня, прощай! – ласково похлопывая по руке Липы, ухмылялся Аршинов. – Востер у тебя язычок, ох востер, ну да бог с тобой: я добрый, не сочту за вину. Что ж в гости опять не зовешь, аль не любы, а?

– Проси, Липа, – толкнула в бок дочери Анна Ивановна.

– Милости просим, очень рады вас видеть, – проговорила та автоматично.

– Рада будешь… Ой, так ли, барышня?

– Я всегда рада хорошим людям.

– Умница. Дай я тебя поцелую за умное слово. Спиридоныч, дозволяешь?

– За честь должна считать, что обращают на нее внимание, – ответил тот, подпихивая окаменевшую Липу к Аршинову.

Липа зажмурила глаза. Ее обдал теплый винный запах, и затем она почувствовала, как к ее правой щеке прикоснулись влажные губы и жесткие усы.

Она отшатнулась, вышла из беседки и быстро пошла домой.

– Липа! Липа! – кричал ей отец. – Постой!

Липа побежала, словно за ней гналась целая свора разъяренных собак. Задыхаясь, вбежала она в свою комнату и, бросившись в постель, зарыдала, как ребенок.