— С кем? — словно не понимая, о ком идет речь, осторожно спросил Кан.
— Ас этим, чье письмо принес ты днями?
— Пока он жив, будет зло накликивать на Вас. А потому, сдается мне, нет выхода иного, как убить его.
— Добро, — слегка вздохнув, Нурхаци протянул{28}.
* * *
Раскрыв глаза, проснувшись утром, Кан снова их закрыл. Он дома побывал во сне и чувствовал себя там так приятно. А пробудившись и взглянув лишь мельком на вымазанную глиной стену, почувствовал, как будто камень лег на грудь. В плену по-прежнему он у дикарей. Одно лишь утешение, что жив. Но жизнь такая тоже в тягость. Но сколь ни тяжело житье в плену, хотя обид от Ногаджока не видел он, в стрельбе из лука на нем пока никто не упражнялся, а оборвать существование свое рука никак не поднималась. «Я, — так уверял себя, — нужен домочадцам, которые не пожалеют ничего, узнав, что я в плену, чтоб выкупить меня. «Зачем мне убивать тебя? — как-то сказал мне Ногаджок. — Тебя послал твой государь, и с ним я посчитался, войска лишив его. Из воинов тех, которых он отрядил на помощь Минам, обратно многие уж не вернутся. Мертвы они. Что с них возьмешь? Польза лишь здешнему зверью да воронью. Плотью их кормятся. Сыты, без лишних хлопот. Да если бы даже живы остались, попав к нам в плен, какая мне от них пожива? Корми да сторожи. А ты — иное дело. Военачальник и богат. Так вот и поделись со мной имуществом своим, которое осталось дома, тогда и отпущу тебя обратно. А сколько и чего с тебя возьму за выкуп, I скажу я позже. Когда обдумаю все на досуге».
После того, как так сказал Нурхаци, зарубку не одну ещё на палке сделал Кан, считая дни, что он провел в плену.
Встав с лежанки, Кан взял эту палку и нанес надрез. А сколько будет их еще? «Боюсь, не хватит палки, — Кан вздохнул, — новую придется брать».
От шума распахнувшейся двери у Кана внутри словно что-то опустилось. Так бывало в предчувствии важной вести или значительного события. Кан выжидательно уставился на вошедшего медзигу. Так просто тот в такую рань бы не пришел. Медзига, крякнув, самым обыденным голосом объявил: «Государь завтра отправляет ваших людей с письмом к вану. Если будешь писать ему или своим, то заготовь письмо».
И тут он вспомнил журавля, что у него когда-то во дворе томился. Стоял понуро он в углу двора, подбирая перебитое крыло. И вдруг заслышал крик он журавлиной стаи, что пролетала в выси, прыгать стал, взлететь не в силах. И чтоб услышали его, пытался крик подать, но тут людей завидел. И крик застрял где-то внутри, и хрип вместо него негромко прозвучал. А стая мимо пронеслась, собрата своего не видя и не слыша.
Потоком слов готов был разразиться Кан, когда увидел в путь собравшихся людей. Для трех чиновников-маньчжур и толмача дорога впереди — в страну чужую и враждебную. Не просто в гости едут. И потому они насуплены, глядят настороженно на Чан Ынгёна. Он подчиненным был у Кана, а сейчас вот едет на побывку, едет домой, не спрашивая Кана позволения. Чану сказал немного ювансу: «Это для государя, а это моим домашним». Письма отдал дрожащими руками. Они сказали за него частично, как он взволнован, опечален, что не настал еще тот час, когда бы мог домой вернуться. Слова, которые сказать хотелось, застряли в горле. И тут он вспомнил журавля…
* * *
Докладчик, прочитав послание, умолк. Ван тяжело сопел, глядя куда-то вбок. «Что-то темнее вроде стало, — пробормотал себе под нос, мельком взглянув вокруг, и, расценив молчание докладчика как знак согласия, что было мочи завопил: Зажечь светильники! Все, какие есть тут!» Блики огня на стенах заиграли, запахло едко гарью. Ван, молча и кося глазами, морщил лоб, решить что-то пытаясь. Слова послания Нурхаци никак с ума не шли и будто там звучали неотступно.
— У меня есть семь причин ненавидеть дом Мин. И невозможно оставить его в покое. Мы не враги теперь, хоть в прошлом вы нам причинили вред. Его предать забвению пора. Однако вы должны прервать все отношения с Китаем. Слыхал я, что правитель минский хочет, чтоб сыновья его были главными в моем Маньчжу и в твоей стране Чосон{29}.
Вдобавок Кан меня утешил. Маньчжуры, написал он, молодежь свою к войне готовят и вскоре, как сдается мне, всем Ляодуном овладеют{30}.
— А кто он будет, этот Ногаджок? — мысль в голову пришла вдруг вану. И он почувствовал, что вот оно, решение. Так заключенному в темнице в конце веревки, замаячившей вверху, уже свобода видится воочию. — А вправду, кто он такой, чтоб мне писать? Себя он именует государем Маньчжу, но разве признан таковым он Отцом страны Чосон? Только последнему дано от Неба право утверждать в достоинстве владетеля Toil или иной страны. А коли государем Высокой страны Ногаджок не был признан как правитель Маньчжу, то таковым и для меня он не является. И потому не подобает мне никак писать ему ответ.
Кванхэ-гун захлопал радостно в ладоши, как мальчишка, но вид принял чинный, едва по вызову явился тосынджи.
— Вот это письмо, что прислано цзяньчжоуским родоначальником Ногаджоком, немедленно отправить в Пхенандо, и пусть ответ напишет тамошний начальник. А Ногаджоку отвезет его опять же тот, с кем было отправлено это послание.
* * *
— У-у-у! — вопил, что было мочи, проводник, оповещая еще невидное в ночи селение, что едут посланцы вана и смена лошадей нужна им. «У-у-у!» — и лаем изошли собаки, подняв с постели спящих. Заскрипели и захлопали двери приземистых домов, замелькали огни факелов.
Позевывая, встречать прибывших вышел староста. «Нам нужно лошадей», — крикнул, сидя в седле, каджа. «Будут сейчас», — покорно, с кротким видом отозвался староста. И, не сдержавши любопытства, спросил: «А далеко ли едут господа?» — «В Пхеньян». — «Ужель опять вторжение какое? — и староста тревожный бросил взгляд. — Вон сколько уж ушло у нас народу туда, — махнул рукой на запад, — сражаться с дикарями. Обратно что-то возвращаться не спешат». — «Ладно, меньше болтай», — одернул старосту каджа.
* * *
Остановки на ямских подворьях, беседы там, пока меняли лошадей, пожалуй, только и оживляли однообразие дороги. Повсюду камень был, считай, один. Глухо звенел он под копытами коней, вставал безмолвно по бокам, маячил немо впереди. В обличье даже человечьем. Нестройным рядом выстроились изваяния на удалении друг от друга, показывая расстояние, что пройдено и что еще кому осталось. Вроде привычные для глаз фигуры изваяний, которые обозначали дорогу от столицы на север к пределам владений Минов, теперь воспринимались по-иному, не просто как отметки расстояния. Они напоминали о тысячах людей, ушедших к минам на подмогу и так оставшихся в дремучих дебрях, где обитают дикари. А эти одинокие и редкие фигуры как будто те, которые спастись сумели. И вот теперь они, окаменев от страха, который пережить им довелось, напоминают тем, кто мчится мимо, об участи товарищей своих.
Чем дальше к северу, тем чаще стали попадаться лесные заросли по склонам гор. Кустарник, видно издали, густой, стоит сплошной стеной. За ним укрывшись, можно долго не пускать врага, который попробует войти в долину. Сейчас спокойно здесь, река лишь возмущенно шумит порой, протискиваясь меж каменных глыб. Выбравшись же на простор, бежит, весело журча. Она свободно вбегает в большие, без створ ворота, проделанные в сложенной из дикого камня стене, что перекрывает с обеих сторон долину.
Ворота остались позади, и кони, встряхивая головами от натуги, стали подниматься вверх. От подступавшего с обеих сторон густолесья воздух затяжелел, словно упали, ранние сумерки, и, чтобы прогнать их, лошади сердито всхрапывали, роняя хлопья пены. И шаг еще прибавили, как ни было тяжело, когда на самой вершине перевала строение завиднелось. То не жилой был дом — кумирня. Чуть от нее поодаль — разлапистая сосна. Она росла, казалось, не из земли, а из груды камней, что корни ее надежно придавили. Обойдя кучу булыжника, которую кто, поименно неизвестно, сложил давным-давно, чтоб ублажить злых духов гор и долин, каджа и спутники его привал устроили возле кумирни. И прежде чем отправиться опять в дорогу, положили к сосне тряпицы, рис. Так помолились о благополучном завершении путешествия. И, уходя, для верности плевали в сторону каменной кучи.
