«Как получилось так, — задумчиво грыз ноготь Нурхаци, что этот Мао лишь с небольшим отрядом посмел тревожить мои владения? На что рассчитывал он? Откуда он узнал, что с войском я ушел против монго? Видать, у Миной есть глаза и уши в моем доме. И не иначе, то никани, которые теперь стали подвластны нам. Они, понятно, немало претерпели от моих людей. Война и есть война… Сдается мне, и ныне никаней наши обижают разно. А где обида, там и недовольство. А недовольство на руку кому? Одним только врагам державы нашей».
— Дай чем писать, — оторвавшись о г своих размышлений, сказал слуге. — Тянуть с этим не надо, пока не запамятовал, что только вот отстоялось в голове. В указе нужно записать.
«Ныне, — водила рука, — маньчжуры и. нам подвластные никани — одна семья. Если никаней считать недавно примкнувшими к нам и потому, дав себе волю, грабить ИХ, то это значит причинять вред людям, мне подчинившимся, примкнувшим к нашему государству. Это подобно тому, чтобы подрывать благосостояние соотечественников»{178}.
Рассеянно глядя по сторонам, Нурхаци расслабленно сидел в седле. Повод он просто держал, а не для того, чтобы дать понять коню, чего он от него хочет. И конь сам выбирал дорогу.
Неторопливый ход коня, равномерное покачивание в седле— все это настраивало на неспешные, дремотные раздумья. И мысли лениво, цепляясь одна за другую, складывались в непрочную, зыбкую цепь…
«Сколько довелось ездить… И если сложить все, что пришлось проехать, то, видно, дорога вытянется до самого края света. По-разному приходилось ездить: и припав к шее коня, стараясь укрыть свою голову от вражеской стрелы, и сидя прямо в седле, горделиво распрямив плечи и выпятив грудь, чтобы уже по одному виду узнавали, что едет победитель. Да, но-разному ездил он верхом… А вот сейчас, хоть и возвращается домой, подгонять коня неохота. Нет желания торопиться. Хотя дома, на мягкой постели, лучше, покойнее, чем сейчас трястись в седле, когда все тело ноет и просит покоя… А все равно рука не поднимается, чтобы подхлестнуть коня и заставить его мчаться вскачь. Тело как будто не свое. Раскисло словно, даже узды конец рука не держит. Да что это со мной? В глазах темно. Крик чуть было не вырвался от страха, что будто валится с седла, но вроде бы прошло. Слабость осталась и дрожью отдает в руках. Для ран целебна горячая вода в Цинхо. О том слыхал не раз. Не только раны на теле, а немочь, говорят, родник тот исцеляет…»{179}
— Нет, то, видно, не для всех, — сказал себе Нурхаци, когда его после купания в водах родника, обтерев досуха, поддерживая под локти, посадили в повозку. Верхом, почувствовал, уже отъездил… Пересел с коня в возок.
— Повозка трясет, — губы стиснул. — Боль бегает по телу, вверх и вниз. Эй, остановитесь! На лодке лучше поплыву я. Да, вот что еще. Приедет пусть встречать меня супруга.
— Да, — сказал опять себе, — так я зову давно уже одну, хоть баб под крышей у меня в избытке. Супруга же — она одна, была всегда и есть. Она не первая по счету, но ближе всех, — и в прошлое опять сознание устремилось, не видя ничего уж впереди…
«Да, была первая жена. Давным-давно сбежала. Тогда все достояние свое носил, считай, с собой. Ей было того, видно, мало. И улестил ее ехеский Наринь-буру..
Вторая по счету старшая супруга не лучше оказалась. Происхождения подлого была. Зато пришла в мой дом с приданым: сына привела, отцом которого я не был. Ненасытностью своей имя государевой супруги осрамила. Из рухляди, которую мы взяли в Кайюани и Телине, она брала по праву первой супруги, чего только хотела. И на тебе. Была у меня из яшмы точеная чарка в оправе золотой. Пил прежде из нее какой-то никаньскнй начальник. И вот хватился как-то этой чарки, а нет ее. Стали в доме искать — и у нее нашли{180}. Да если б только эта чарка. Опять же у нее сыскалось и многое другое, чего тайком к себе уволокла.
То вещи все. Куда еще ни шло. Но вот утех стала искать с Дапшанем, сыном моим{181}. И этого снести уже не смог я. Из дома выгнал своего, как шелудивую собаку. Потом ее собственноручно удавил рожденный ею Мангултай…»{182}.
Боль накатила снова, и все тело стало корежить. Стиснув зубы, загнал стон, рвавшийся с губ, внутрь, и боль отступила…
— Ага, пришла, — услышав знакомый голос, Нурхаци очнулся от зыбкой, настороженной полудремы. И стало как-то легче на душе, покойно.
Лежа на спине, свободно вытянувшись во весь рост, старался не прислушиваться к тому, что происходит внутри его тела.
— Где мы уже? — Нурхаци открыл глаза.
— В Айцзипу{183}.
— Шэньян близко, — Нурхаци облизнул пересохшие губы. Закружилась голова. От озноба захолодело все тело до самих внутренностей. Потом бросило в я;ар. Хотел что-то сказать, но не смог открыть рта. Губами пошевелил, но слова не смогли родиться… Подбородок заострился, глаза застыли…
* * *
Входя в приземистое, с большими окнами строение битхей ямуня, бакши Дахай вздохнул негромко: «Сюда уже он больше не пошлет вестовщика… И ему отсюда не понесут бумагу для прочтения».
Ни на кого не глядя, Дахай прошел к себе. С усилием поднял кисть и принялся медленно выводить: «11-го числа 6-го года государствования Абкай Фулинга его величество на драконовой колеснице вознесся в небо{184}.
Того же года в день… — начертал Дахай, — государыня принесла себя в жертву». Кисть в сторону отложив, Дахай задумался. «Когда это случилось, день точно надо указать. Она покончила с собой вроде на стыке дня и ночи. Но как это достоверно узнать? При ней тогда уж не было никого; И как оно все обстояло, но видел и не слышал сам. Сказали мне четыре бэйлэ: «Пиши, как говорим тебе».
Как рассказали, было так. Она сама не торопилась из жизни этой уходить. «А что ж ей было спешить? — размышлял наедине теперь Дахай. — Годами еще не так стара: тридцать семь лет ей было. Хвори не знала. Да и сыновьям могла опорой быть надежной: ведь государыня она. И потому-то, — догадка осенила, — они, четыре бэйлэ, видать, ее боялись. Опасались, что станет прочить на место государя кого-нибудь из сыновей своих». Подумав это, Дахай испуганно огляделся по сторонам, хоть и не произнес этой мысли вслух.
Взмахнув руками, отгоняя ее, как злого шершня, бакши вернулся к рассказанному четырьмя бэйлэ.
Да, так вот как дело обстояло, говорят. Едва государя похоронили, явились к пей четыре бэйлэ: Дайшань, Амин, Маигултай и Хунтайджи. Они по крови не родные ей, а сыновья и племянник покойного государя. И говорят: «Еще при жизни он сказал, чтоб ты служила ему в «Царстве Мертвых». Та, поняв, что к чему, стала противиться. «Я, — отвечала бэйлэ, — с ним была, когда он умирал. И ничего такого не слыхала!» — «Зато слыхали мы», — пошли на нее стеной четыре бэйлэ. — И воля государя для нас свята». И государыня смирилась.
В тот день, как было принято, она надела праздничные одежды, жемчуга.
«И хоть они в чести, — Дахай опять отвлекся, — а жемчуга не очень нравятся мне. Они — как… блики Млечного пути, светят холодно, тепла в них нет. Наверное, от воды, в которой рождаются».
Пришли проститься с нею домочадцы. Она сидела молча, слез было не видать. Одна потом оставшись, с собой покончила.
«При жизни ей другие женщины завидовали сильно, — подумалось Дахаю. — Жемчужным ожерельям, одежде из парчи никаньекой, гребням нефритовым и золотым. А так же ли одолевала зависть к ее участи при виде одежды и украшений, которые она надела в последний раз в этой жизни?»
Дахай зажал лицо руками. С места вскочив, подошел к Окну. Смотрел на ровное пятно промасленной бумаги. Стремясь отвлечься от видений, пытался угадать, какого Цвета сейчас небо. Но тут раздался в двери стук. Откуда-то пришла бумага. «А, послание от хорчинского тайджи. Соболезнование выражает маньчжурскому народу и бэйлэ по случаю кончины государя».
— И Чжакравартин, царь Чжамбудвина, владыка четырех стран и семи драгоценностей, — прочитал Дахай. «И он переходит за черту определенных ему лет… — все сотворенное должно разрушиться, и все, получившее начало, должно иметь конец. Так и покойный Маньчжурский Хан, из ничего родивший величие, соединивший под своей властью большие и малые области, прыжками тигра пробегавший свои и чужие владения, — и он должен был иметь предел, положенный ему самим Небом. Но кто во время жизни был так силен, тот не умрет и по смерти»{185}.
