— Вернее будет сказать, добавил нам их всем, кому судьбы страны небезразличны, этот предводитель дацзы, разбойник Нурхаци.

— Да, это имя часто можно слышать. О нем болтает люд немало разного. И говорят, что этот Нурхаци начал войну, чтоб отомстить за гибель деда иль отца.

— Можно подумать, что этот дикарь, — Сюй пренебрежительно фыркнул, — знаком с заветами великого учителя, Кун-цзы: «Не должно сыну жить под одним небом с убийцей кого-либо из родителей». Когда так Кун-цзы говорил, имел в виду он лишь сыновей Срединного государства. Но никак не дикарей, подобных этому Нурхаци.

Собеседник Сюя вежливо улыбнулся краешками тонких губ и, поднеся ко рту чашку с чаем, обронил: «Душа у варваров есть тоже. Она вольна над их поступками».

— Допустим, что есть у дикарей в телесной оболочке подобное душе, — нехотя согласился Сюй. — Однако низменна она, груба.

— О том, что с ним война идет, давно известно всем, — заметил Самбиази, — Но это ведь касается военачальников, а не почтенных членов Палаты ученых.

— Полководцы наши пока бессилие свое являют. Я подал доклад на высочайшее имя. Просил послать меня к чаосяньскому вану добиться от него, чтоб он всерьез помог нам управиться с ордами Нурхаци. В ответ на мой доклад я удостоился предписания выехать в Тунчжоу и там готовить новобранцев^{33}… И потому занятия наши, — в голосе Сюя прозвучало сожаление, — придется нам на время отложить. Но мой дом на время всего отсутствия будет по-прежнему Вашим домом. Притом останутся в столице наши общие друзья. Они вниманием не оставят вас.

— Премного благодарен. Но, видно, дела складываются серьезно, раз мужей ученых, подобных Вам, посылают обучать солдат. А что ото за народец, которого вождем Нурхаци?

— Их земля грязна, — лицо Сюя исказилось брезгливой гримасои, — сами они пахнут скотом, их сердца зверски, их обычаи злы. Правда, самому мне видеть их не доводилось, но так говорят, кто бывал у них или встречался с ними. Словом, это— зверье в облике человечьем.

Смысл слов, произнесенных Сюем, и тон, которым были сказаны они, оттеняли и придавали им чуть ли не зрительную наглядность. Обстановка комнаты и внешность говорившего — шелковые одежды, тонкое выразительное лицо, длинные хрупкие пальцы, видневшиеся из широких рукавов, — все это выдавало высокое положение, принадлежность к избранному кругу тех, чей род занятий лежит в области духовной. За то говорили и обилие книг, и несколько картин, висевших на стенах, различные поделки из нефрита, слоновой кости.

Взгляд иезуита задержался на стоявшей в углу на подставке парной скульптуре. Изваяние это Самбиази видел здесь не в первый раз. Но сейчас, слушая рассуждения Сюя о дикости дацзы, не без ехидства подумал про себя: «Утехи, которым предавались эллины и которые, как видно, известны и знатным лицам Китая, навряд ли ведомы этим дацзы. Они ведь примитивны… Вернее, ближе к природе. И, видно, в этом сила их».

— А чем они берут? Числом или умением? — в упор спросил Самбиази.

Сюй пожал плечами: «Судить определенно не берусь. Одно мне ясно: с оружием тем, какое есть у нас сейчас, мы одолеть не можем их. Они, как говорят, вопя истошно, сплошной лавиной мчатся. От воя этого, и вида всей толпы звероподобных одолевает дрожь, мечи и копья наши становятся бессильны натиск бешеный сдержать и вспять их обратить. Вот если бы нам те западные орудия, которые, подобно огнедышащим драконам, изрыгают огонь и далеко бьют, тогда другое дело… Нурхаци теперь почуял свою силу и крайне обнаглел. И дикари его от крови, что они пролили, укрепились в сознании превосходства своего. И нужно что-то необычное такое, чтобы могло рассеять их, вроде того, как ураган сметает хижины, валит деревья. А это могут западные пушки».

Говоря, Сюй разгорячился. Кровь пятнами проступила на матовом лице, глаза засветились недобрым блеском.

Слушая с сочувственным видом, Самбиази испытывал немалое удовлетворение. Чем сильнее будет наседать этот Нурхаци, тем больше при дворе станут сознавать потребность в европейских пушках. И тут уже от нас, воинов Иисуса, будет зависеть, появятся иль нет эти орудия у китайского войска. А если так, то будем мы в чести и приумножим успехи в деле обращения людей Срединного царства в истинную веру.

— Сын мой, — Самбиази ободряюще глядел в глаза Сюя, — ты немало постарался для дела христовой церкви. Она ценит такое рвение и поможет тебе в твоих замыслах. Пушки и люди, умеющие обращаться с ними, есть в Макао. Если тебе придет мысль обратиться туда, чтобы прислали их, я готов помочь. Я дам тебе письмо к святым отцам в Макао, и, мне думается, они не останутся безучастны.

— Да, да, — вскочил с места Сюй, — Ваше письмо мне непременно нужно. У меня нет слов, святой отец, чтобы выразить, как я благодарен за то участие, что Вы проявляете к судьбам Срединной.

* * *

Встречать Мухаляня Нурхаци выехал самолично. Поход, как знал уже, удачным оказался: народу больше пришло, чем уходило. И чтобы показать хурхасцам бывшим, что для него они не пленники, по, как и все, — маньчжуры, Нурхаци на щедроты не скупился. Велел быка забить, Двести циновок расстелить для пиршества. Старшин хурхаских, которые, покорность изъявив, с людьми пришли своими, Нурхаци ещё почтил особо. Чтобы хозяйство завели на новом месте, дал лошадей с быками и рабов, а также утварь и жилище^{34}.

* * *

Кося глазом на вана боязливо («А ну придет он в ярость, ведь есть же от чего»), докладчик с усилием, словно была то головешка, держал в руке ответное послание Нурхаци.

Кванхэ-гуна подмывало прогнать докладчика с его бумагами, которые, как правило, наводили тоску и уныние. Он, Кванхэ-гун, и знать не хотел о каком-то там дикаре Ногаджоке, который возомнил о себе, что он чуть ли ни ровня ему, вану, и докучает письмами. Но если б только дело было в них. Ввязался ван в распрю Ногаджока с Сыном Неба — и войско потерял свое, и сильней ещё озлобил Ногаджока. И потому не отмахнется от его письма, как от прошения какого-нибудь там своего янбана.

— Давай читай, — махнул рукой Кванхэ-гун, замирая изнутри от тяжкого предчувствия.

— А если вы мыслите, что Мины подарками пожалуют, то они вас здорово обманули. Все они лжецы и мошенники, и я ненавижу их. Бросьте об этом думать и становитесь плечом к плечу с нами.

Облизнув пересохшие губы, докладчик вопросительно поглядел на вана. Тот, понуро сникнув, вяло махнул рукой: «Давай дальше…»

— Вы должны принести клятву и в жертву Небу — белую лошадь, а черного быка — Земле. После этого я отошлю обратно ваших воевод и ратников. Пусть никогда больше между нами не используется оружие, но лишь кнут^{35}.

Кончив читать, докладчик молча стоял, ожидая распоряжения вана.

Хрустя пальцами, он напрягался, пытаясь прервать беспорядочное коловращение мыслей, не находя сил остановиться на чем то. Наконец, выдавил из себя: «Позвать ко мне Учителя»,

* * *

Они давно уже не виделись. И потому, как свободно висело на теле монашеское одеяние, Кванхэ-гуну сразу стало ясно, что Сынъи сильно сдал. Он с явным усилием передвигал ноги, было слышно, как тяжело он дышит. Забыв про свой сан, Кванхэ-гун подскочил к монаху и почтительно усадил его на место. Сам сел напротив.

Когда он ваном стал, Учитель Сынъи поддерживал его своими беседами, советами. «Мне ведомо, — Учитель говорил, — что многие косятся на тебя. И слышать доводилось охульные речи: мол, ваном стал не так, как было заведено в нашей стране. Хм, хм, — ехидствуя над кем-то, ухмылялся сёнса, — а если в прошлом покопаться, то ванами у нас вовсе не всегда по расписанию или завещанию становились. Сам человек, — убежденно внушал Учитель, — немного значит. Иное — его деяния. Что ваном стал ты в обход других, которым вроде бы пристало сидеть на троне государя, то ничего. А ты оставишь память о себе достойную, коль сможешь сделать такое, что сохранится при потомках дальних».