Примерно в те же годы (причем в работе, прямо нацеленной против европоцентризма) крупнейший кубинский писатель А. Карпентьер писал, имея в виду латиноамериканских интеллектуалов, что в Европе «мы обычно находим себя»{208}. Это свидетельство особенно ценно в устах человека, который, проведя в Европе не один год, никогда не переставал оставаться латиноамериканским писателем, прекрасно знающим и чувствующим проблемы своего континента. Мариатеги был не первым деятелем латиноамериканской истории, отправившимся в Европу «в поисках себя». Он продолжил давнюю традицию. Вспомним, сколь значительную роль сыграли путешествия в Европу в формировании мировоззрения и политических позиций С. Боливара, С. Родригеса, Д. Ф. Сармьенто, Э. Эчеверрии. Многие известнейшие деятели культуры Латинской Америки долгие годы провели в Европе, что отнюдь не препятствовало познанию ими действительности своих стран. Достаточно вспомнить такую колоритную фигуру латиноамериканской литературы, как X. Кортасар, который, живя долгие годы в Париже, утверждал тем не менее, что именно эта перспектива, так сказать взгляд с вершины Эйфелевой башни, позволяет ему лучше понять и увидеть и политическую, и социальную, и духовную жизнь как мира в целом, так и Латинской Америки{209}.
Где истоки этого «возврата к себе через Европу»? Очень многие латиноамериканские мыслители, имевшие такой опыт, единодушны в своем ответе: пребывание в Европе настолько полезно в силу того, что дает возможность наиболее ясно осознать всемирные проблемы, касающиеся человечества в целом. Оценивая результаты восприятия западного опыта перуанской интеллигенцией, Мариатеги подчеркивает: «Идя по дорогам вселенной, по дорогам ойкумены, за что нас так упрекают, мы все больше приближаемся к самим себе»{210}. Этот путь для многих латиноамериканских мыслителей пролег через Европу в силу того, что приобщение к ценностям ее культуры означало для них приобщение к сокровищам культуры мировой.
Та всемирная, «экуменическая» перспектива мирови-дения, которая «задается» во время пребывания в Европе, обусловлена некоторыми общими коренными особенностями западной цивилизации. Если попытаться решить проблему ее специфики, исходя из марксистской методологии, то мы получим следующую картину: Запад (и в первую очередь Западная Европа) оказался тем районом мира, где закон последовательной смены социально-экономических формаций проявлялся в наиболее ясной, классической форме. Это было связано с тем обстоятельством, что определяющие черты социальности и культуры западноевропейских народов (иной по сравнению с Востоком принцип соотношения духовной и светской власти на ранних этапах, особый упор на значимости каждого отдельного индивида, а впоследствии — на роли личной инициативы во всех областях жизни и др.) обусловили максимальное развертывание на каждом данном этапе всех социальных противоречий и тем самым наибольшую зрелость феномена классовой борьбы. Это означало, в свою очередь, одновременно и чрезвычайный драматизм этой борьбы, фронтальное столкновение полярных альтернатив развития и создание, именно в силу доведения до конца, до последней стадии обострения всех противоречий, условий для их разрешения. Ввиду названных обстоятельств на Западе самое полное развитие получил феномен социальной революции.
Именно в наиболее явной форме развертывания здесь общих закономерностей эволюции человеческого общества следует искать как ключ к разгадке особого динамизма западной, в особенности европейской, истории, так и причину того, что именно контакт с действительностью этой истории раскрывает перед жителями других регионов всемирную перспективу видения человеческих проблем, позволяет лучше понять место и роль самого себя и своей страны в жизни человечества в целом.
В свете сказанного попытки буржуазных идеологов доказать неорганичность для западной цивилизации феноменов революции и классовой борьбы представляют собой отход от ее основополагающих принципов и, разумеется, свидетельствуют о ее глубоком кризисе. В то же время именно подлинно революционные силы выступают в качестве действительных наследников могучего творческого духа «фаустовской» цивилизации.
С особой силой свойственная Западу тенденция к фронтальному столкновению противоположных альтернатив развития выявилась в период второй мировой войны и после нее. Ужасы войны и практика фашизма, гибель десятков миллионов людей и «фабрики смерти» — все это глубоко потрясло тех, кто даже после первой мировой войны продолжал питать иллюзии в отношении антагонистического характера прогресса на западный манер. Стало ясно, что научное рациональное мышление, одно из главных достижений европейской цивилизации, есть обоюдоострое оружие: не скорректированное передовым гуманистическим мировоззрением, в том числе совокупностью соответствующих этических норм, оно может стать и становится страшным орудием уничтожения людей и искоренения человеческого в человеке. Для тех, кто с ужасом наблюдал возникновение концлагерей и печей крематориев в славящейся философами и музыкантами Германии, это стало слишком очевидным. События следующих за второй мировой войной десятилетий, связь которых с логикой развития западной цивилизации представлялась несомненной (Хиросима, создание оружия массового поражения, накопление таких его запасов, которых оказалось достаточно для того, чтобы несколько раз уничтожить человечество и жизнь на Земле, разрушение природной среды обитания человека и др.), способствовали закреплению у многих чувства глубокого разочарования в этой цивилизации и в то же время побуждали понять логику ее развития. Казалось, Запад выступает в роли того самого сфинкса, который ставил перед путником альтернативу: «Разгадай меня, или я тебя уничтожу».
В этой связи следует напомнить, что, хотя Латинской Америки не коснулись ужасы войны и она не страдала от испытаний ядерного оружия, ей и на новом этапе пришлось познать горький вкус того самого «нектара», который «отвратительный языческий идол» антагонистического прогресса в эксплуататорском обществе не желал пить «иначе, как из черепов убитых»{211}: здесь можно вспомнить и разрушение природной среды, и использование самой новейшей технологии для организации террора и репрессий, и т. д.
Подобная ситуация стала мощным стимулятором глубоких сдвигов в мировоззрении значительной части интеллигенции региона, связанных с поисками латиноамериканской самобытности на историческом пути, отличном от западного.
Однако все это только один из аспектов (хотя и очень важный) той эмоциональной и интеллектуальной реакции на коллизии западной и мировой истории, которая наблюдалась у латиноамериканских интеллектуалов. Говоря о разрушительном для «мифа Запада» воздействии второй мировой войны, следует отметить в то же время, что она способствовала осознанию наиболее глубокими мыслителями Латинской Америки крайней сложности, социальной неоднородности западной цивилизации.
Выявилось, что о «закате Запада» в духе Шпенглера говорить не приходится. Война с фашизмом прояснила отнюдь не только заложенные в этой цивилизации разрушительные тенденции. Она в полной мере подтвердила и мощь противостоящих им сил, опирающихся на демократические, гуманистические и революционные традиции. Загнанная за колючую проволоку концлагерей, сжигаемая на кострах из книг и в печах крематориев, терзаемая в камерах пыток фашистских заплечных дел мастеров, европейская гуманистическая культура нашла в себе силы сопротивления, выжила и победила в смертельной схватке с силами самой черной реакции. Тем самым она доказала свою жизненность и глубокую духовность.
Уроки второй мировой войны и события последующих десятилетий показали со всей очевидностью, что Запад — это не только монополии, не только буржуа, думающие лишь о прибыли, и бездуховные обыватели. Это еще и бойцы Сопротивления, и передовые рабочие, и выдающиеся творческие достижения народов Европы, сумевших заново на месте руин и пепла отстроить свой дом, и беспокойная творческая мысль философов и ученых, первыми вскрывающих и подвергающих самой беспощадной критике пороки своей собственной цивилизации.
