Подобный подход к проблеме «Запад и Восток», первоначально возникнув и получив распространение между двумя мировыми войнами, окончательно сформировался уже в 40–50-е годы, в период «холодной войны». На этот раз в разряд «восточных» попали все социалистические страны. Именно с этих пор употребление слова Запад как синонима развитых капиталистических стран, а термина Восток как обозначения социалистического лагеря становится обычным в политической лексике.
Таким образом, с помощью идеи «Запада», «западной и христианской цивилизации» мировая буржуазия осознает и отстаивает общность своих классовых интересов в борьбе с мировым социализмом. Определяющая черта подобной трактовки понятия Запад — полное его отождествление с капитализмом. При этом в отдельных случаях такая интерпретация входит в очевидное противоречие с культурными характеристиками отдельных стран: так, Япония попадает в разряд «западных», а ГДР — «восточных» государств.
Нужно подчеркнуть, что подобная трактовка проблемы «Запад и Восток» характерна в основном для разного рода идеологических построений, выполняющих непосредственный социальный заказ правящих классов капиталистических стран. Однако наряду с этим продолжали и продолжают существовать и различные культурологические и философские интерпретации данной проблематики, представители которых вполне искренне стремятся разобраться в ней. Поэтому, рассматривая тематику «Запад и Восток» после 1917 г., необходимо различать философско-культурологический и конъюнктурно-политический подходы. Разумеется, это различие существует в рамках тесной взаимосвязи. Второй из названных подходов возник, по сути дела, из подмены культурологической проблематики политико-идеологической. Буржуазию вполне устраивает, когда капиталистический строй отождествляется со всеми достижениями, со всем колоссальным духовным опытом западной цивилизации. Ведь в таком случае получается, что защита этого строя есть не что иное, как защита непреходящих ценностей европейской и мировой культуры.
Учитывая сказанное выше, недопустимо ставить знак равенства между теми мыслителями, которые вполне искренне стремятся осмыслить в рамках темы «Запад и Восток» сложнейшую проблему единства и многообразия «мира людей», и официозными политическими идеологами различных групп правящих классов. В то же время следует еще раз повторить, что теоретические конструкции как того, так и другого типа не отделены друг от друга непроходимой гранью. Мысли, выводы, формулировки мыслителей различных направлений очень быстро утилизируются аппаратом буржуазной пропаганды. Достаточно вспомнить в этой связи, сколь оперативно использовались и используются этим аппаратом некоторые высказывания ряда крупных деятелей латиноамериканской культуры, прежде всего писателей, например X. Л. Борхеса, М. Варгаса Льосы, О. Паса и др.
Октябрь, а затем и последующие социалистические и национально-освободительные революции стали главными факторами, определившими общемировой контекст проблемы «Запад и Восток» в XX в. Другими факторами такого рода, оказавшими очень серьезное влияние на восприятие и решение этой проблемы в общественном сознании, оказались две мировые войны.
Данный общемировой контекст определил и основное содержание споров по проблеме «Запад и Восток» в Латинской Америке.
Так, первая мировая война серьезно подорвала некоторые стереотипы буржуазного сознания в Латинской Америке. Реки крови, залившие Европу, миллионы жертв, ужасы и страдания — все это явилось сокрушительным ударом по тому идеализированному образу Запада, который сложился в XIX — начале XX в. в сознании многих латиноамериканцев и в целом продолжал преобладать вплоть до первой мировой войны. Тенденцией, определившей основную динамику духовной жизни стран региона между двумя мировыми войнами, стал отход от европоцентризма. Пересмотр европоцентристских представлений был связан с ростом антибуржуазных настроений в условиях начавшегося общего кризиса капитализма и структурного кризиса латиноамериканских обществ. С точки зрения рассматриваемой темы особенно важно иметь в виду, что в сознании многих латиноамериканцев, в том числе и представителей интеллигенции, понятия «капитализм» и «Запад» слились воедино. С тех пор и вплоть до настоящего времени рост антибуржуазных настроений нередко происходил в превращенной форме[10] антизападничества. Напряженный поиск латиноамериканской самобытности питался прежде всего стремлением самоопределиться по отношению к миру европейской цивилизации и во многих случаях был связан с выработкой негативной в отношении этого мира установки. Впрочем, последняя обращалась своим острием в условиях Латинской Америки не столько против стран Западной Европы, сколько против США.
Применительно к «Латинской Америке важным фактором в борьбе против европоцентризма стала Мексиканская революция, направленная в плане идеологическом против проповедуемого апологетами режима П. Диаса наиболее реакционного варианта позитивистской доктрины. Реализация его основных положений на практике представляла собой сочетание лозунгов неограниченного прогресса в западном духе с обезземеливанием крестьянства и общим разорением страны в действительности. В то же время именно в годы Мексиканской революции зародилась и получила распространение идея, ставшая впоследствии одним из краеугольных камней реформистской идеологии в регионе. Суть ее можно выразить в следующих словах: самобытность и относительная самостоятельность в рамках Запада, отождествляемого с капиталистическим миром.
Следует отметить, что получивший широкое распространение в Латинской Америке между двумя мировыми войнами антиевропеизм, будучи связан с попытками духовного самоопределения, в то же время в значительной мере сформировался под воздействием концепций европейского происхождения, авторы которых занимали пессимистическую позицию в отношении перспектив «фаустовской» цивилизации, прежде всего известной доктрины Шпенглера о «закате Европы».
Прямым отражением нигилистической позиции части буржуазных интеллектуалов Европы в отношении собственного культурного наследия стала мода на тотальное отрицание прошлого, распространившаяся под аккомпанемент призывов сторонников итальянского футуризма поджечь Лувр, уничтожить Венецию и т. п. В Латинской Америке эта позиция получила вполне определенную окраску — отрицания именно европейского начала, уже успевшего войти в плоть и кровь народов региона. Некоторые из латиноамериканских интеллектуалов дошли до абсурдных националистических крайностей. Так, некоторые из бразильских модернистов основали в 20-е годы журнал под названием «Ревпста де антропофагия» («Журнал людоедства»), программа которого предусматривала возвращение к дикарю, к индейцу-каннибалу и ликвидацию всех чужеземных, в первую очередь европейских, элементов{196}. Среди кубинских интеллигентов распространилась, говоря словами А. Карпентьера, «детская болезнь афрокубанизма» — утверждение негритянского элемента культуры как единственно подлинного и отрицание значимости европейской культуры. «Долой лиру, да здравствует бонго»[11], — провозглашали они{197}. Подобный экстремизм служил средством духовного размежевания с буржуазной культурой. Но в случае превращения из «детской болезни» в «хронический порок» он мог представлять серьезную опасность.
С наибольшей ясностью антиевропеизм проявился у сторонников индеанизма и негритюда. Однако слишком прочно вошло европейское начало в плоть и кровь Латинской Америки, слишком очевидной была необходимость использования достижений западной цивилизации. Даже такой апостол индеанизма, как Л. Валькарсель, несмотря на весь свой антиевропеизм, признал эту необходимость, выдвинув мессианскую идею о том, что именно «бронзовая раса» американских индейцев осуществит синтез Востока и Запада{198} (разумеется, отнюдь не на западной основе).
В межвоенный период возникает группа мыслителей (Р. Рохас, С. Рамос и др.), которые, признавая европейское начало реальным участником драмы Латинской Америки, в то же время рассматривают его как нечто второстепенное по отношению к автохтонному наследию или даже наносное, не соответствующее латиноамериканской действительности. В целом ряде концепций находит отражение процесс окончательного превращения европейской традиции в участника процесса синтеза культур. Здесь следует назвать прежде всего многократно упоминавшегося ранее X. Васконселоса с его теорией «космической расы» и бразильца Ж. Фрейре. Тема синтеза звучит и у одного из наиболее видных идеологов перуанского апризма — А. Оррего. «Индейская кровь, европейские легкие» — в такой формулировке пытается он определить исключительное своеобразие Латинской Америки{199}.
