Когда вспоминают об испанской монархии XVI–XVIII вв., обычно приводят слова Маркса о ее родственности азиатским формам{156}. Однако анализ основоположником научного социализма особенностей испанской истории и испанского общества следует воспринимать комплексно. Говоря об «азиатских» тенденциях испанской монархии, Маркс отмечал в то же время и роль городов, которые, по его словам, обнаруживали значительное сходство с городами Западной Европы, а на определенном этапе обладали даже большим весом в обществе по сравнению с городами Англии, Франции, Германии, Италии. Испанские города, опиравшиеся на свои средневековые вольности, воплощали совершенно иную, буржуазную тенденцию развития, лежащую в русле общего прогрессивного направления исторического процесса в Западной Европе.
Безусловно, 800 лет арабского господства на Пиренейском полуострове не могли не наложить глубокого отпечатка на формировавшийся испанский этнос. Испанцы позаимствовали многое у арабов, ассимилировали ряд выдающихся достижений арабской культуры, через посредство которой европейцы первоначально познакомились с забытым ими античным наследием.
Но нельзя, по-видимому, не учитывать и того, что испанский этнос и испанская культура формировались в ходе сознательного размежевания с арабской культурой. Их представители осмысливали свою самобытность в рамках противопоставления цивилизации ислама, которая оставалась для них на протяжении веков прежде всего противником, в том числе и идейным. Испания и Португалия все же в большей мере являлись «пограничной зоной» европейской цивилизации. Выражаясь образно, свой диалог с восточными соседями они вели, находясь «на пороге» европейского дома, в котором жили. История пиренейских государств не может рассматриваться вне западного контекста, что не означает, разумеется, отрицания очень существенных отличий между ними и странами — лидерами западной цивилизации. Тем не менее история Испании и Португалии XIX–XX вв. в определенном ракурсе может быть представлена как чрезвычайно сложный, зигзагообразный процесс постепенной интеграции этих стран в единую систему данной цивилизации, зашедший к настоящему времени достаточно далеко.
В силу названных обстоятельств процесс усвоения европейских новаций в Латинской Америке по сравнению с Востоком носил более органичный характер. Тем не менее он оказался связан с серьезными духовными и политическими коллизиями.
Восприятие и переработка западного опыта требовали и создания новых форм механизма «связи времен», новых средств осуществления преемственности. В XVIII в. дворы вице-королей, церковь и монашеские ордена, а в значительной мере и созданные в колониальный период университеты перестают играть ту роль культурных центров, которую они выполняли в XVI–XVII вв. Появляются совершенно новые, невиданные доселе формы восприятия и передачи опыта: «общества друзей страны», периодическая печать и т. д. Развертывают свою деятельность масонские ложи, появляются первые тайные общества креольских революционеров. Все это, вместе взятое, свидетельствовало о зарождении в Латинской Америке того образования, которое Грамши впоследствии назвал «гражданским обществом»: совокупности социальных и политических институтов и форм организации, несводимых к системе государственной власти, а порой и противостоящих ей.
Это непосредственно касается и проблематики традиций. Если ранее механизм «связи времен» контролировался в испанских и португальских колониях государством и церковью, превратившейся в орудие королевского деспотизма, то теперь все более и более значительную роль в осуществлении историко-культурной преемственности начинает играть формирующееся гражданское общество.
Подобный сдвиг в системе накопления, хранений и передачи коллективного опыта стал одним из свидетельств включения Испанской Америки и Бразилии в орбиту буржуазной цивилизации. Переход решающей роли в осуществлении «связи времен» от государства к гражданскому обществу — характерное явление именно капиталистической эпохи, с наибольшей силой давшее о себе знать в странах развитого капитализма. Это было связано с общим изменением и чрезвычайным усложнением аппарата духовно-психологической гегемонии правящих эксплуататорских классов, с возведением на пути революционного движения той самой системы укреплений, «прочной цепи крепостей и казематов», по отношению к которой классовое буржуазное государство было лишь «передовой траншеей»{157}. Строительство подобной системы глубоко эшелонированной обороны было обусловлено, с другой стороны, существенным прогрессом в деле формирования идейно-политических средств борьбы за интересы трудящихся (партий, профсоюзов и т. п.), также составляющих часть противоречивого феномена гражданского общества.
С точки зрения рассматриваемой темы важно иметь в виду, что переход ведущей роли от государства к институтам гражданского общества в деле осуществления исторической преемственности определил и главную тенденцию в развитии самой традиции как социокультурной системы: к постоянному усложнению ее структуры по мере увеличения объема информации, передаваемой от поколения к поколению.
Тенденция к выдвижению институтов гражданского общества на ведущие позиции в деле осуществления исторической преемственности проявилась в Латинской Америке в значительно менее ясной форме, чем на Западе, ей противостояла гораздо более мощная контртенденция, воплотившаяся в попытках реакционных традиционалистских сил поставить механизм «связи времен» под свой тотальный контроль. Характерна в этом плане политика в области проблемы традиций клерикально-олигархических диктатур Росаса в Аргентине и Гарсии Морено в Эквадоре.
И тем не менее силам реакции не удалось помешать тому, что идеи политической демократии проросли-таки на «по-иберийски неподатливой» почве континента, не удалось воспрепятствовать превращению прогрессивных новаций европейского происхождения в традицию.
Внедрение этих новаций происходило по вполне определенной общей схеме: сначала в регион проникли и завоевали умы наиболее передовой части общества идеи Просвещения, Североамериканской войны за независимость и Великой Французской революции. Затем, в ходе Войны за независимость 1810–1826 гг., эти идеи материализуются, овладев в той или иной мере массами, и начинают воплощаться в определенные социально-политические институты — государственно-правовые структуры буржуазно-демократического типа. Процесс «акклиматизации» этих институтов на латиноамериканской почве растянулся на целый век и шел крайне болезненно. И тем не менее к рубежу XIX и XX вв. идеи и общественная практика политической демократии обретают в основных странах региона прочность традиции.
Это происходит, несмотря на мощную контртенденцию к сохранению и воспроизведению на новой основе традиции авторитаризма, в полной мере обнаружившую себя уже на этапе структурного кризиса. Одним из его проявлений в области идеологии стали попытки эксплуататорских государств поставить под тотальный контроль все рычаги механизма «связи времен», создать действенный аппарат манипулирования исторической памятью. Здесь нашла отражение в латиноамериканских условиях общая тенденция к усилению авторитаризма в ущерб гражданскому обществу (в том числе и в том, что касается проблематики традиций) эпохи общего кризиса капитализма. В условиях Латинской Америки «новый», связанный с потребностями буржуазной модернизации авторитаризм опирался на старое наследие политического насилия и реакционных диктатур, генетически связанное с докапиталистическими структурами.
Подобный симбиоз привел в условиях кризиса в XX в. к созданию крайне неблагоприятного для латиноамериканской демократии общественного климата. Если бы демократические идеи и институты, воспринятые (в их наиболее зрелом виде) Латинской Америкой в результате усвоения в конце XVIII–XIX в. опыта передовых стран Запада, действительно были, как уверяли и уверяют в один голос и националисты всех мастей, и многие североамериканские теоретики, неким «экзотическим растением», совершенно не соответствовавшим реалиям Латинской Америки, они очень быстро были бы уничтожены. Никакое «экзотическое растение» просто не могло бы выжить на столь каменистой почве в условиях, когда о нем не только не заботились, но всячески стремились выполоть с корнем. Между тем демократические идеи и институты выжили в условиях настолько неблагоприятных, что невольно приходит на ум сравнение: не «экзотическое», слабое и хилое растение они напоминают по степени живучести, а уж скорее дикорастущие травы, упорно пробивающиеся из земли к свету вновь и вновь, несмотря на неплодородие почвы и на все попытки истребить их ядохимикатами.
