Как известно, финляндские политики утверждали, что положения эти нарушали октроированную Александром I при присоединении Финляндии конституцию этой страны, русские же исследователи утверждали, что Александр I обещал лишь сохранить конституции (т. е. установления) Финляндии, но никакой конституции за ней не признавал. В этом споре о числе конституций финляндцы довольствовались единственным числом, а русская власть предпочитала предоставить им их во множественном числе, причем надо сказать, что в манифесте по этому предмету Александра I говорится о конституциях Финляндии; как это толковать — это, конечно, другой вопрос. Как бы то ни было, но на основании упомянутого положения 3 февраля 1899 г. законы, которых оно касалось, подлежали рассмотрению Государственного совета империи и получали силу по их утверждении русским императором.
Вот этим-то обстоятельством и воспользовался Плеве, дабы ближе стать к финляндскому вопросу, указав, что, коль скоро Государственный совет будет рассматривать некоторые вопросы, касающиеся Финляндии, необходимо, чтобы законы этого края были ему известны, а для этого нужно их собрать и систематизировать. Для исполнения этой работы, весьма сложной и кропотливой, и была образована при кодификационном отделе Государственной канцелярии особая междуведомственная комиссия, председателем которой, как я сказал, был назначен заведующий этим отделом профессор Сергиевский, причем участие в ее работе принимали русские знатоки финляндского законодательства профессор Берендс, назначенный по этому поводу помощником статс-секретаря Государственного совета, и генерал Бородкин, являвшийся в комиссии представителем военного ведомства. Но коль скоро была учреждена эта комиссия, так тотчас же возникло при ходе ее работы множество спорных вопросов, что и дало Плеве возможность в качестве государственного секретаря, под общим руководством которого действовала комиссия, войти в самую гущу русско-финляндских отношений и иметь по их поводу частые доклады у государя. Таким образом, поставленная цель была достигнута.
Не подлежит сомнению, что во многом русские исследователи финляндского вопроса — Ордин, Еленев и сотрудники Плеве — были фактически правы. Финляндцы, естественно, желали отстоять самостоятельность своего края, но прибегали они при этом к способам недопустимым, в том числе и к явным подлогам и передержкам. Заключались они в тенденциозно неверном переводе на русский язык государственных актов, изданных по-шведски во время шведского господства в Финляндии, и в столь же неверных переводах на местные языки — финский и шведский — русских текстов законов, изданных для Финляндии. Были даже такие курьезы, что действовавшие в Финляндии законы пополнялись в Финляндии правилами, изданными в Швеции уже после отторжения от нее этого края.
Такой случай был обнаружен профессором Таганцевым по отношению к действовавшему в Финляндии уголовному уложению. Тем не менее русская политика по отношению к Финляндии была в корне неправильна. Ничего не достигая по существу в смысле закрепления Финляндии за Россией и вообще обеспечения общегосударственных интересов, она лишь раздражала финляндцев, одновременно уничтожая в них не только всякий страх русской власти, но и всякое уважение к ней. Происходило это вследствие того, что все принимаемые в отношении Финляндии меры были не только полумерами, но фактически даже вовсе не осуществлялись. Зависело же это от двух причин. Первая коренилась в общем бессилии русской государственной власти осуществить что бы то ни было смелое и решительное, так как власть эта была, как я уже старался это доказать, распылена между дюжиной министров, постоянно препятствовавших друг другу, благодаря разности политических взглядов, предпринять что-либо имеющее широкое государственное значение. Вторая причина касалась специально Финляндии и состояла в том, что сама власть смутно сознавала, что проектируемые ею меры в сущности не вызываются государственной необходимостью. Действительно, вопрос состоял вовсе не в том, перевирают ли финляндцы русские и шведские тексты законов при их переводе на другой язык, а имеет ли это перевирание значение для России, вредно ли оно ей. Между тем для всякого было ясно, что России от этого ни тепло, ни холодно. Интерес России относительно Финляндии сводился исключительно к одному — быть безусловным хозяином в Финляндском заливе, в том числе и в шхерах, расположенных у финляндских берегов, и иметь, ввиду близости Финляндии к Петербургу, вполне обеспеченную с ней сухопутную границу. Того и другого можно было достигнуть отнюдь не теми мерами, которые провозглашались в отношении Финляндии; повторяю, провозглашались, но не осуществлялись. Ярким примером такого провозглашения явился закон о несении воинской повинности финляндцами, тот самый закон, ради которого были учреждены вызвавшие столько шума основные положения 3 февраля 1899 г. Проект этого закона рассматривался в Государственном совете в 1901 г. На его основании финляндцы должны были исполнять воинскую повинность на равных основаниях с остальными подданными империи. Чем же он, однако, кончился? Во-первых, он вызвал на редкость ожесточенные прения в Государственном совете, причем во главе оппозиции стал не кто иной, как Витте и сплотил вокруг себя большинство членов Совета. Во-вторых, он в конечном счете свелся к тому, что из подлежащих отбыванию воинской повинности свыше 26 тысяч человек финляндцев фактически были привлечены в 1902 г. — 280 человек, а в 1903 г. всего лишь 190 человек. И так для усиления имперской армии 280 солдатами издали те положения 3 февраля 1899 г., которые так озлобили финляндцев против России и вырыли между Россией и Финляндией ту пропасть, которую уже ничто потом не заполнило и не уничтожило. Для той же цели ежегодно держали свыше 26 тысяч финляндцев под дамокловым мечом привлечения на военную службу, так как ни один из них не мог быть уверен, что жребий не выпадет именно ему, не говоря уже про то, что все они должны были отказаться от своего дела для явки к освидетельствованию, но и этого мало — опубликовав этот закон, привести его в действие, вероятно благодаря его очевидной нелепости, не решились. Ну как не признать, что русская политика по отношению к Финляндии была политикой булавочных уколов, раздражавших, но отнюдь не обессиливавших противника и даже придававших ему большую силу путем его озлобления, с одной стороны, а с другой — посредством внушения ему уверенности, что в сущности бояться ему нечего, что все сводится к пустым угрозам и бутафорской шумихе.
Если Плеве несколько раздул финляндский вопрос по личным соображениям, то, окунувшись в него, он несомненно им заинтересовался по существу и приложил все усилия к его наиболее целесообразному разрешению. При этом он не мог не сознавать, что принятый военным ведомством способ действия совершенно не отвечает пользе дела. Поэтому с своей стороны он подходил к нему очень осторожно, и когда весной 1901 г. был назначен статс-секретарем Великого княжества Финляндского (с оставлением его в должности государственного секретаря), то попытался прежде всего войти в соглашение с наиболее расположенными к России финскими политическими деятелями и найти тот средний путь, который, обеспечивая интересы России и охраняя ее достоинство как сюзеренного государства, вместе с тем был бы приемлем и для финляндцев. Сделанные в этом направлении попытки (сношения велись преимущественно с видным общественным деятелем Финляндии графом Армфельдом), однако, ни к чему конкретному не привели. Тогда у Плеве появилась другая мысль, и едва ли не самая правильная. Состояла она в том, чтобы исключить из состава Великого княжества так называемую старую Финляндию, т. е. ту ее часть, которая была присоединена к России еще при Петре Великом и заключала сопредельную с Россией Выборгскую губернию. По отношению же ко всей остальной Финляндии он думал принять иную политику, а именно почти не вмешиваться в ее внутренние дела. Последнее было тем более возможно, что при умелой политике, благодаря экономической зависимости от нас Финляндии, мы всегда могли посредством установления тех или иных таможенных пошлин на финляндские товары, главным рынком сбыта которых служила Россия, не только держать ее в руках, но даже принудить ее саму просить об усилении ее связи с империей. В этих видах была даже учреждена под председательством Философова, бывшего в то время товарищем государственного контролера, особая комиссия для разработки таможенного тарифа по финляндской границе. Однако, по обыкновению, ничего из этих предположений не осуществилось и осуществиться не могло. Принятие таких смелых решений было совершенно не по плечу русской государственной власти начала нынешнего века. Как справедливо заметил Сергиевский, меры принимались дубовые, а люди, которые должны были их осуществлять, были осиновые. К тому же сам Плеве, весной 1902 г. достигнув своей заветной цели — назначения министром внутренних дел, хотя и продолжал оставаться статс-секретарем Великого княжества Финляндского, но уже не имел ни времени, ни, вероятно, особой охоты заниматься финляндским вопросом, который до известной степени и заглох, оставив, однако, одно важное, но не касающееся русско-финляндских отношений наследие, а именно возникшее при прохождении в Государственном совете финляндских законопроектов обостренное отношение между Плеве и Витте. Двум медведям в одной берлоге вообще всегда тесно: соперничество между этими двумя сильными, властными людьми всячески неминуемо должно было возникнуть, но финляндский вопрос помог этому и сделал из министров внутренних дел и финансов двух ожесточенных противников. Свидетелем борьбы между ними явилась зима 1902 на 1903 г.
