Сознание силы и значения не только участия в революционном движении, но и в возглавлении его буржуазными кругами никогда не покидало Милюкова и его присных; так, в своей «Истории русской революции» (Т. 1. С. 43.) он сказал, что в феврале 1917 г. Государственная дума вполне сознавала, «что от участия или неучастия Думы в руководстве движения зависит его успех или неудача»^[530]. То же самое сознавали, как мы видели (часть II, гл. 3) и социал-демократы, которые даже вперед решили, что они непосредственного участия в первом революционном временном правительстве не примут^[531].

Это не остановило, однако, Милюкова в бурные осенние месяцы 1905 г., когда государство было на краю такой же катастрофы, которая постигла его в 1917 г., не только продолжать агитационную деятельность возглавляемой им партии, но входить в непосредственное соглашение с революционерами и даже побуждать их к активным действиям.

Заявление социал-демократов, что они первоначально предоставят власть всецело в руки революционной буржуазии, вероятно, вящим образом побуждало его к совокупным до тех пор действиям с ними. Здесь он, очевидно, переоценивал силы радикальной буржуазии, так как, конечно, не мог не знать, что народные массы стремились вовсе не к политическому, а к социально-экономическому перевороту, и, следовательно, если в России нет той силы, которая в состоянии вовремя остановить дальнейший естественный ход событий, то неизбежно произойдет крушение буржуазной власти и переход ее в руки идеологов социализма. Такую силу, невзирая на численную слабость, он, вопреки очевидности, усматривал в тех общественных слоях, которые представляла руководимая им партия. Недаром немцы говорят: «Der Wunsch ist der Vater des Gedankens»^[532]. Неудержимое стремление стать у власти, очевидно, заслонило у Милюкова реальное соотношение сил, а политическая аморальность толкнула его в объятия людей, для которых цель оправдывает средства. Однако разница здесь между Милюковым и некоторыми лидерами кадетов, с одной стороны, и вожаками революционных партий, с другой, все же большая, и притом не в пользу Милюкова и его присных. Социал-демократы — в большинстве интернационалисты и потому, с точки зрения их идеологии, имели право рисковать существованием Русского государства — они преследовали иные, более широкие, цели. Но кадетские лидеры в принципе не сошли с господствующей в мире точки зрения государственного строения человеческих общежитий, а потому не имели права рисковать судьбами своей Родины как самодовлеющей единицы.

Именно в этом и проявилась в полной мере аморальность кадетской тактики и ее вдохновителя Милюкова, равно как и готовность ее поставить на карту самое политическое существование России, лишь бы достигнуть власти.

«Наши друзья слева» — вот как в соответствии с этим именовали кадеты революционеров, и хотя в некоторых случаях с ними и пререкались, но на деле присоединяли свои голоса ко всем предъявляемым теми требованиям.

«Уберите полицию», «сдайте охранение порядка милиции», «уберите бесчинствующих солдат», «освободите всех без исключения политических заключенных» — вот чего требовали революционеры, одновременно призывая население к продолжению борьбы с властью вплоть до созыва Учредительного собрания.

Решительно то же самое покорно повторяли за ними радикалы. Так, состоявшийся 19 октября в Москве под председательством одного из будущих лидеров кадетизма Н.В.Тесленко митинг присяжных поверенных постановляет «продолжать освободительную борьбу».

Так, приглашенные Витте кн. Львов, Кокошкин и Головин настаивают на созыве Учредительного собрания.

Так, представители прессы требуют от того же Витте вывода из городов войска и превращения полиции в милицию.

Но особенно ярко проявились все основные черты кадетизма и усвоенной ими тактики на земско-городском съезде, заседавшем в Москве с 6 по 3 ноября.

На съезде этом, насчитывающем до 230 членов, все еще участвуют некоторые представители умеренно — либерального крыла общественности, но остаются они по всем обсуждаемым вопросам в ничтожном меньшинстве. Тут всецело властвуют радикалы все с тем же Милюковым во главе. С присущим ему необыкновенным проворством пера составляет он проекты резолюций, столь искусно редактированные, что к ним примыкают лица по существу вовсе их не разделяющие. Проявляет он при этом и ту настойчивость, то упрямство, которыми наша мягкотелая общественность в большинстве своем не обладает и перед которой, отчасти из лени, отчасти из соображения «да не все ли равно», устоять не в силах.

На съезде этом правительство Витте, или, вернее, он сам, все еще почитается орудием, через посредство которого можно достигнуть своих целей. Цель же, как сказано, одна — быть самим у власти, и ставится она вполне определенно: «Можем ли мы настаивать, чтобы нам сейчас вступить в правительство?» — спрашивает собрание И.И.Петрункевич, один из главных деятелей партии в то время. Ответа определенного, однако, не получается. Съезд, очевидно, приходит к заключению, что правительство для этого еще недостаточно расшатано, и поэтому приступает к изысканию способов его дальнейшего ослабления. Выносится резолюция, представляющая образчик проворства пера, о признании за Государственной думой учредительных функций. Не «Учредительное собрание», чего требуют революционеры, а собрание с учредительными функциями, и на эту перифразу ловится часть съезда. Далее следует всеобщее избирательное право, снятие военного положения в Царстве Польском, всеобщая амнистия, отмена смертной казни и равноправие евреев. Как видно, здесь переплетены основные положения кадетской программы с такими требованиями, осуществление которых должно, по мнению лидеров съезда, принудить правительство немедленно передать власть в их руки.

Тщетно убеждает кн. Е.Н.Трубецкой заменить в резолюции выражение «завоевание народа» словами «приобретение народа», указывая, что термин «завоевание» характеризует революционное состояние страны, что может повести к краху русских финансов в представлении западных денежных кругов.

Тщетно будущий лидер октябристов А.И.Гучков говорит о невозможности отмены военного положения в Польше, «где, как хорошо известно, происходит вооруженное восстание».

Тщетно стремится тот же Гучков убедить лидеров радикальной общественности присоединить в резолюции к словам «съезд требует отмены смертной казни» слова «и безусловно осуждает насилие и убийства как средство политической борьбы».

Все это большинство съезда отклоняет, обнаруживая, таким образом, ту аморальность, то отсутствие патриотизма и даже государственности, которыми кадетизм проникся с самого своего основания. Решительно ту же позицию занимает и радикальная, руководимая кадетами печать.

«Было бы непростительной ошибкой, — говорят «Русские ведомости», — если бы русское общество отнеслось совершенно отрицательно к стачечному способу борьбы за интересы политической свободы или социального прогресса».

Требования об упразднении полиции, об роде войск та же пресса развивает и иллюстрирует соответственными картинами и даже не подобранными, а просто вымышленными фактами. Так, в ее изображении все происходящие ярко революционные, не терпимые ни в одной стране, какой бы свободой ни пользовались ее граждане, выступления они называли мирными манифестациями «народа, выражающего свою радость по поводу признанных за ним гражданских прав», а удерживавших эту толпу от бесчинств казаков — ордой опричников. Так же характеризуется и полиция, когда, например, в Москве она не дозволила революционерам насильно освободить политических, заключенных в тюрьме, что у Каменщиков.

Случайно убитый во время движения этой толпы еврей^[533]Бауман превозносится как борец за свободу, а ежедневное убийство стражей порядка замалчивается, если не восхваляется. Похороны Баумана, организованные социал-демократами с необычайной пышностью, где произносятся речи, открыто призывающие к вооруженному восстанию, описываются как трогательное проявление народной любви к «борцам за свободу»^[534].