Искусно направленная революционерами стоустая молва, конечно, преувеличила количество жертв 9 января, причем из Петербурга во все стороны понеслись совершенно невероятные по их явной нелепости сообщения о безобразиях, будто бы чинимых властью не только в день выступления рабочих, но и в последующие дни. Подобные сообщения наводнили иностранную прессу и, разумеется, были воспроизведены русской закордонной печатью. Образчиком таких сообщений может служить рассказ «очевидцев», помещенный в таком сравнительно умеренном органе, как издаваемое П.Б.Струве в Париже «Освобождение». В номере от 27 января 1905 г. в журнале этом было напечатано, что его корреспондент «спешит сообщить ужасный факт». «Это было, — пишет корреспондент, — 13 января днем на Петербургской стороне, угол Большого проспекта и Введенской улицы. Мимо конки (на верху которой сидели свидетельницы — медички) проезжали казаки. Вслед им сверху конки было сказано «опричники» (даже не закричали на всю улицу это слово). И вот конку останавливают, и казаки стаскивают двух мужчин, по виду интеллигентных, и начинается расправа саблями, затем их начинают топтать и через несколько минут тела превращаются буквально в бесформенные куски мяса. Откуда-то притаскивается деревянный ящик, куда и складываются эти останки. После этого, продолжает корреспондент, я начинаю верить упорному слуху о том, как на Малом проспекте Васильевского острова казак снес голову ехавшему на извозчике студенту».

Подобных «эпизодов» революционная пресса печатала целые колонки, и, несмотря на всю чудовищную нелепость, многие почитали их за непреложную истину. Можно представить себе, насколько они содействовали нарастанию революционного настроения в стране.

Одновременно не проходила и растерянность власти. Так, например, испуг главного виновника бедствия 9 января, Фуллона, не прошел у него и в последующие дни, когда город, хотя наружно все в нем было спокойно, был превращен в военный лагерь: на углах улиц стояли военные пикеты, а по улицам разъезжали то шагом, то рысью казачьи разъезды.

В один из ближайших дней после 9 января, а именно 10 или 11-го, мне нужно было, не помню, по какому поводу, свидеться с градоначальником, для чего я и поехал к нему, предварительно узнав по телефону, что он дома. Подъезжая к дому градоначальства, я с удивлением убедился, что входная передняя дверь наглухо заперта. На мой усиленный звонок дверь наконец приотворилась, и из темноты выглянуло лицо швейцара, моего давнего знакомого еще по Варшаве, где он служил на той же должности у обер-полицмейстера Клейгельса, привезшего его с собою в Петербург при назначении столичным градоначальником.

Узнав меня, швейцар, лишь немногим более приотворив дверь, пропустил меня в темную прихожую, и лишь когда вновь запер дверь, слегка ее осветил.

— Что у вас тут происходит? — спросил я в изумлении.

— Не приказано никого пускать, и света не приказано держать. Пожалуйте, я вас проведу к генералу.

— Зачем меня провожать, я и сам дорогу знаю.

— Никак нет. Генерал во внутренних комнатах и оттуда не выходят.

Пошли. По каким-то полутемным коридорам провел он меня в выходящую на двор небольшую комнатку, вся обстановка которой состояла из обширной тахты, на которой и усмотрел я столичного градоправителя, кутающегося в какую-то на вид дамскую кацавейку с мурмолкой на голове.

— Что с вами, Иван Александрович?

— Я простужен, не выхожу; да, впрочем, я уже более не градоначальник.

— Да почему же вы мне этого не сказали, когда я к вам телефонировал?

— Я должности еще не сдал. Но мне уже предложена должность варшавского генерал-губернатора и командующего войсками Варшавского военного округа.

Заявление это поразило меня как громом. Жалкий трус, только что проявивший полнейшую нераспорядительность и неуменье охранить порядок в городе, постыдно передавший, вопреки закону, все свои полномочия военным властям, лишенный всякого административного опыта и не способный исполнять даже полицейские обязанности, назначается на наиболее ответственный военный пост в империи, в край, где сосредоточена большая часть русской армии и управление которым связано с наибольшими трудностями^[453].

Прямо от Фуллона проехал я к кн. Мирскому и с ужасом передал ему мною виденное и услышанное. Но, увы, сам Мирский был в состоянии немного лучшем, нежели Фуллон. Правда, двери у него не были забаррикадированы, никакого страха он не выказывал, но энергии я у него тоже не увидел. На мой рассказ он мне ответил, что петербургским генерал-губернатором назначается только что уволенный от должности московского обер-полицмейстера Д.Ф.Трепов, что он сам на должности министра внутренних дел не остается и что потому ему вообще ни до чего больше дела нет.

Государственная власть расползалась по всем швам. Управление министерством кн. Мирского, начавшееся с идиллии, кончилось кровавой трагедией.

Исполненный добрых намерений, но лишенный элементарного государственного понимания вещей, слабовольный администратор, мечтавший при принятии на себя роли руководителя внутренней политики государства успокоить либеральную общественность и оторвать ее от революционных элементов в стране, своей политической маниловщиной привел к тому, что увеличил оппозиционность либеральной культурной части общественности и усилил ее солидарность с антигосударственными революционными элементами, а в руки последних дал могучее средство возбуждения рабочего пролетариата непосредственно против государя. Расстрел нескольких сот людей, мирно шедших подать своему монарху изложение своих нужд и убежденных в массе, что они действуют согласно воле начальства, какого лучшего орудия могли желать революционеры из подполья для пропаганды своих учений в темной невежественной народной массе!

Правда, либеральная пресса иначе оценила управление кн. Мирского. «Мы думали, — говорила газета «Русь», причем к ее мнению присоединились и другие органы печати одинакового направления, — что министерство Мирского может быть названо министерством перелома от бюрократического произвола и насилия к правовому порядку, от полицейских способов управления великим народом к культурному попечению о его нуждах, от разлада между правительством и народом к их дружескому и плодотворному единению».

Да, ко всему этому искренно стремился Мирский, но избранные им средства столь же мало соответствовали цели, сколь сама цель была по существу неоспорима и азбучно верна. Выставляя эту цель, Мирский мог прельстить ею государя, у которого иной цели, конечно, никогда не было и быть не могло, но, неразумно использовав средства, имевшиеся для этого в его распоряжении, он достигнутыми им печальными результатами опорочил самые эти средства в глазах монарха, что, конечно, лишь задержало их разумное применение более опытными лицами.

Если 9 января глубоко взволновало всю общественность и дало ей лишний довод и повод энергично добиваться, хотя бы при помощи сил, враждебных государству, представительного образа правления, а также содействовало революционированию рабочих масс, то оно же одновременно вызвало некоторую панику в бюрократических кругах, поселив в них уверенность, что так дольше продолжаться не может, что реформа государственного строя неизбежна. Побудило это некоторых лиц искать той тихой гавани, в которой и укрыться хотя бы на время надвигающейся бури. К их числу принадлежал Н.В.Муравьев, уже переставший желать назначения на должность министра внутренних дел, хотя в это время, благодаря усилению влияния великого князя Сергея Александровича, он, вероятно, имел возможность этого достигнуть.

15 января был уволен от должности кн. Мирский, даже без назначения членом Государственного совета^[454], и в тот же день назначен на эту должность А.Г.Булыгин, только что перед этим, а именно 1 января, заменивший великого князя Сергея Александровича на посту московского генерал-губернатора.

Но еще ранее этого, а именно 11 января, назначенный петербургским генерал-губернатором Д.Ф.Трепов был облечен диктаторскими полномочиями, причем ему были подчинены и войска Петербургского гарнизона.