Действительно, если мы не хотели войны с Японией, то первоначально и в течение довольно длительного срока не желала ее и Япония, вполне постигавшая, что мощь России в общем и целом — огромная. Знал это, разумеется, и Алексеев и воспринял образ действия, рекомендованный Безобразовым, а именно запугивание. Полагал он, по словам моих собеседников, что если Япония будет убеждена, что при первой высадке ее войск на Азиатский материк Россия на нее немедленно нападет, то она от мысли о высадке откажется.
Приблизительно к половине декабря положение наших переговоров с Японией было следующее: Япония желала, чтобы мы ей уступили всю Корею и, кроме того, установили пятидесятиверстную нейтральную полосу по обе стороны маньчжурско-корейской границы. Мы же, по настоянию Безобразова, поддерживаемого в этом отношении Алексеевым, соглашались уступить Японии Корею лишь до 39-й параллели, т. е. с сохранением за нами устьев Ялу и, следовательно, всей территории концессии.
Совершенно иначе смотрели на это члены правительства. Куропаткин в записке, представленной государю в октябре 1903 г., настаивал на том, чтобы мы ограничились занятием Северной Маньчжурии, причем допускал даже возвращение Китаю, взамен этой области, всего Ляодунского полуострова вместе с Порт-Артуром, при условии уплаты нам Китаем определенной суммы за возведенные там сооружения. Копию своей записки он сообщил Плеве (а может быть, и другим министрам), который к ней всецело присоединился. Того же мнения было и Министерство иностранных дел. С своей стороны, барон Розен признавал наиболее целесообразным принятие японских условий, а именно уступку всей Кореи Японии, при условии занятия нами всей Маньчжурии.
По этому вопросу 15 декабря 1903 г. у государя было вновь совещание, на котором участвовал великий князь Алексей Александрович, министры Ламздорф и Куропаткин и управляющий делами Комитета по Дальнему Востоку Абаза. Совещание это единогласно признало, что переговоры с Японией необходимо продолжать. Государь при этом вновь сказал: «Война безусловно невозможна» — и прибавил: «Время — лучший союзник России. Каждый год ее усиливает». Тем не менее полного согласия на японские условия мы не выражали, а продолжали уступать по мелочам, весьма растягивая переговоры.
Так продолжалось до самого отзыва японцами 25 января 1904 г. своей миссии из Петербурга. Мы продолжали принимать некоторые меры к усилению нашей военной мощи на Дальнем Востоке, впрочем, преимущественно на бумаге, продолжая одновременно уступать японцам по разным мелким вопросам, продолжали не желать войны и тем не менее отстаивать часть Северной Кореи, а также противиться укреплению японцами Корейского пролива на корейском берегу. Решено было не признавать за casus belli[388], если японцы высадят свои войска в Южной Корее, но не допускать их высадки в Северной. Продолжали мы в особенности быть уверенными в огромном превосходстве нашего флота над японским и потому не допускали и мысли, что японцы сами на нас нападут на море.
Однако когда 25 января Япония заявила о прекращении дипломатических сношений с нами, государь вновь собрал у себя совещание заинтересованных министров, которое пришло к единогласному решению о выражении согласия на все японские условия, о чем соответствующая телеграмма и была послана барону Розену. Но было уже поздно. К этому времени раздражение Японии по отношению к нам было уже настолько велико, а воинственное настроение японцев достигло таких пределов, что японское правительство, быть может полагавшее, что выраженное нами согласие лишь уловка для оттяжки времени с целью увеличения тем временем наших боевых сил на Дальнем Востоке и что при подписании самого соглашения мы найдем какие-либо новые причины для отказа от согласия на ее условия, задержало телеграмму, посланную Розену, а тем временем произвело внезапное нападение миноносцами на наш флот в порт-артурском рейде.
Это запоздалое согласие наше на японские условия бесспорно доказывает, что войны с Японией мы отнюдь не желали.
Уверенность, что войны с Японией не будет, к январю месяцу, по-видимому, укрепилась вполне и у Алексеева. По крайней мере, намерение напасть самому на японский флот в случае высадки им войск в Южной Корее он уже окончательно оставил, убедившись к тому времени в полной мере, что государь войны, безусловно, не желает. Мысль же, что Япония сама нам объявит войну, ему была, по-видимому, совсем чужда. Действительно, приблизительно до конца декабря наш флот был начеку и принимал меры предосторожности на случай внезапного нападения японского флота. О возможности такого нападения еще в сентябре предупреждал Алексеева наш морской агент в Японии, капитан 1-го ранга Русин. Но с начала января меры эти были понемногу отменены. Результат общеизвестен: наши лучшие суда — броненосцы «Ретвизан» и «Цесаревич» и крейсер «Паллада» — были подорваны и надолго выведены из строя, а стоявшие у Чемульпо крейсера «Варяг» и «Кореец» хотя со славой, но все же погибли в неравном бою. В сущности, в этот день был предрешен весь ход войны. До него наш флот мог с успехом бороться с японским флотом, после это было почти невозможно.
Надо, впрочем, признать, что Россию в Японской войне, как вообще за последние годы существования старого строя, преследовал какой-то злой рок. Так, совершенно случайно погиб на «Петропавловске» наш единственный выдающийся флотоводец — адмирал Макаров, так, в первом морском бою с эскадрой адмирала Того мы, признав себя разбитыми, повернули наши суда обратно в порт-артурский рейд как раз в тот момент, когда командир вражеской эскадры дал с своей стороны сигнал, к отступлению, сигнал тотчас же отмененный при виде отхода нашей эскадры. Решительно то же самое произошло в сражении при Лаояне. Наконец, в сражении при Мукдене нанесла нам громадный вред песчаная буря, дувшая в лицо нашим войскам.
Где же в конечном счете кроется причина войны с Японией и на ком лежит ответственность за ее возникновение?
Решительно все наше правительство было против нее, не желал ее, безусловно, и Николай II, и тем не менее она произошла, безусловно, по нашей вине.
Причина одна и единственная, а именно — твердое и неискоренимое убеждение правящих сфер, что силы наши и тем более наш престиж настолько велики во всем мире, а в особенности в Японии, что мы можем себе позволять любые нарушения даже жизненных интересов этой страны, без малейшего риска вызвать этим войну с нею: «Un drapeau et une sentinelle — le prestige de la Russie fera le reste»[389] — вот что громко провозглашал министр иностранных дел, а думали едва ли не все власть имущие. Война, полагали русские правители, а вместе с ними и Николай II, всецело зависит, в отношении к сравнительно маленькой Японии, от нас и от нашего желания. В основе здесь была опять-таки переоценка наших сил и недооценка как степени значения для Японии Кореи, так в особенности органической и, в частности, военной мощи этой страны.
Наш образ действий, лишенный даже международной корректности, в особенности для государства, предложившего на Гаагской мирной конференции всеобщее разоружение, был тем более недопустим и даже непонятен, что, в сущности, мы не придавали серьезного значения как водворению Японии в Корею, так даже нашему внедрению в Маньчжурию. Это была ребяческая игра, как ее верно окрестил Витте, совершенно не отдавая себе отчета, что основу ее заложил он сам.
Однако если никто из правительства войны не желал, то это отнюдь не значит, что входящие в его состав лица в ней невиновны, но степень их вины различная.
Распределяя эту вину между лицами, влиявшими на нашу дальневосточную политику, надо еще раз признать, что первым виновником был Витте. Именно он втравил Россию во всю дальневосточную авантюру. Не удостоверившись предварительно в том, насколько проведение нами железнодорожного пути через Маньчжурию, а в особенности учреждение в Южной Маньчжурии ряда промышленных предприятий приемлемо для Китая и даже для Японии, и не только не выяснив, в состоянии ли мы manu militari[390] защищать эти предприятия, а, наоборот, систематически отказывая в средствах на усиление нашей военной мощи на Дальнем Востоке, он широкой рукой тратил там русские народные средства, ослабляя там органическую силу России и отвлекая внимание государя и правительства от укрепления нашего положения в Европе. Если бы средства, вложенные в даже нам не принадлежащую Маньчжурию и ни на что нам там не нужные Порт-Артур и порт Дальний, были употреблены в центре государства, то можно смело сказать, что мы бы иначе встретили врага в 1914 г.
