Сережа великодушно не воспользовался возможностью поставить ей мат на третьем ходу и приложил все усилия, чтобы полностью загнать именинницу в угол не раньше двадцатого.

Окончательно убедившись, что мечту о знаках почтения придется на какое-то время оставить, она разочарованно вздохнула с жестом, означающим «уговор дороже денег», и поднялась из-за стола, полуопустив взгляд и с ямочками Амура на щеках, готовая рассмотреть и обсудить те желания, что сгустились у победителя, и выражая безмолвную надежду, что их исполнение не возмутит ее души и не затронет чести. «Сереж, ты придумал? Или ты ходы считал? На балкон только кричать не пойду, что я большое солнце, — пожалей девушку…» Сережа встал, покраснел, нагнулся, сгреб ее одной рукой, другой широко смахнул фигуры — они скакали со стола с костяным стуком — и, приподняв именинницу, послушно болтающую ногами, и водрузив ее на шахматную доску, посмотрел секунду в ее заинтересованные глаза и обхватил ее с бурным поцелуем. Некоторое время тянулась неровная тишина, полная нескоординированных шелестящих движений. «Погоди, Сереж». Она заерзала по доске, вытянула из-под себя одинокую черную фигуру, уцелевшую в кадровой ротации, с улыбкой откинула ее и притянула Сережу обратно к своему лицу.

Потом, оттолкнув его и убежав со смутным смехом, она крутилась перед зеркалом в запертой ванне, озабоченно трогая на прохладной белизне ягодицы круглую зубчатую инкрустацию, напоминающую о традиционном для шахматных наборов изображении ладьи, она же тура, в виде боевой башни, над которой незримо реет прекрасная богиня победы. «Красивый спорт», — задумчиво сказала она, застегивая сиреневые брюки.

На следующее утро он выглянул в окно: там плотно громоздились тучи, гнулись тополя и начинался дождь. «Да ну, куда по такой погоде. Коленки отмерзнут, — подумал он, опять забыв, что идти надо в джинсах. — Успеется. В понедельник после уроков. Сразу».

— Так, сегодня у нас первое октября, — сказала учительница химии. — Кто тут у нас. Ящурко, попросим.

— А я думал, в сентябре тридцать один день, — довольно, впрочем, равнодушно думал он, идя к доске. — И то сказать. В июле тридцать один, в августе тридцать один. Куда уже. — Чего писать?

— Нарисуй-ка мне…

Он удовлетворительно кончил школу, нашел хорошее место в ресторане, забавляясь над ревнивым выражением Сережи, встречавшего его после работы; за заботами и забавами не заметил, как пришло время повестке из военкомата. В назначенный день он встал пораньше, испытывая волнующую ответственность, и оделся с тщательной скромностью, наложив помаду защитного цвета, для действий в джунглях, и использовав минимум украшений, чтоб иметь где обмотаться пулеметной лентой. «Есть такая профессия», — сказала мать, когда он второпях проглаживал зеленую юбку. Он толкнулся в казенную дверь, стал в очередь на медкомиссию, терпеливо подвергаясь непристойным предложениям со стороны соседей, и наконец вошел к терапевту.

Терапевт говорит: раздевайся.

— Совсем? — спрашивает он.

— Лифчик можешь оставить, — сострил терапевт.

Он принял это как разрешение.

Терапевт его взвесил, измерил, обстукал, обшарил и говорит:

— Ну что. Рост сто шестьдесят восемь при весе семьдесят три, мог бы сбросить. Ведешь, небось, малоподвижный образ жизни?

— У меня кость широкая, — щекотливо сказал он.

— Кость, говоришь. Пальцами можешь запястье обхватить? Покажи. Правда твоя, кость широкая. Рожать будет легко, — вторично сострил терапевт. — Перкуторно хрипов нет. Давление в норме. Педикулеза тоже нет. Это хорошо. Нашей армии не нужны вшивые люди. В Смоленске, слыхал, какой педикулез свирепствовал? Страшное дело. На улицу по одному не выходили. Потому что нет профилактической пропаганды. Лимфатические узлы дай-ка пощупаю. Головой не мотай. Знатные узлы. Были б у меня такие узлы, я бы горя не знал. Годен, в общем. К строевой. Можешь не одеваться, вещички забирай и дальше по коридору к отоларингологу.

Отоларинголог слазил в ухо клещами и говорит:

— Серьгами завесятся, евстахиевой трубы не найдешь. Чисто цыгане, ей-богу. Ну-ко ся, братец, сядь в кресло. Проверим твой вестибулярный аппарат.

— Ой, а можно не надо? — забеспокоился подросток. — Я плохо очень переношу. Меня девчонки звали на яхте кататься, так я говорю: нет, девчонки, я с вами, сами знаете, везде, но не туда. Я даже в парке на «Миксере» не катаюсь никогда. И даже не смотрю. И даже когда мне говорят: «Миксер», меня уже мутит. Можно не будем, а?

— Тем более садись. Возможно, у тебя синдром Меньера. Это когда начинается беспричинное головокружение и больного тошнит постоянно, теряется ориентация в пространстве, а всё потому, что не в порядке вестибулярный аппарат. Тебя постоянно не тошнит?

— Нет, кажется. Вчера только думаю: не тошнит ли меня, чего доброго? Но нет, не тошнит. Показалось.

— А с ориентацией у тебя все в порядке?

— Нормальная ориентация. Тут и терапевт тоже сказал. Была бы, говорит, у меня такая ориентация, я бы, может, и не женился никогда.

— Голову нагни к коленкам.

— Уберите тогда вазочку со стола. И острого тут ничего не лежит у вас?

— У нас все острое в предназначенных для этого пазах и ячейках. И не волнуйся ты, это все равно не ко мне, а к невропатологу.

Раскрутил его в кресле и говорит: вставай. Подросток встал, молча всплеснул руками, накренился под критическим углом, задел по касательной шкаф и стол, сняв с них пахучую стружку, и веско упал на колени отоларингологу.

Тот говорит:

— Не залеживайся здесь. Да, так себе аппарат. Годен к строевой. Дальше пошел.

Он к невропатологу; тот ему, не здороваясь, по коленке, коленка исправно подпрыгнула; невропатолог говорит:

— Проверим твой вестибулярный аппарат. В кресло садись.

Подросток говорит:

— Да е-мое! Только что отоларинголог проверял! Мутит еще!

— Это он тебя на синдром Меньера проверял, а здесь про другое. У меня к твоему аппарату свой интерес. Если у тебя эндолимфа, к примеру, плохо движется в каналах? Ты как себя поведешь при военных действиях в ситуации морской болезни? Ты поведешь себя неадекватно и не до конца выполнишь свой долг. Ты должен стоять грудью, а ты будешь чем стоять?

— Да я грудью стану! Можете, между прочим, ее обследовать! Прямо в моем присутствии!

— Грудями заведует хирург, а мне они без надобности. Садись давай.

Он раскрутил, подросток встал, грянулся белым телом в дверь, выпорхнул из нее к реальным людям и блистательной юлой пронесся вдоль оживившейся очереди. Будучи ограничен параметрами коридора, он суммарно продемонстрировал характерное для многонационального советского балета обращение к идейно-значительным темам, правдивость их музыкально-сценического воплощения и широкую разработку мотивов и форм народного танца. Закончив свою импровизацию ярким фуэте, он поклонился аудитории, приветствовавшей его сочную пластику новой серией непристойных предложений, и, поправляя бретельки на круглых плечах, с потупленными глазами вернулся на лоно невропатолога, глядевшего из распахнутой двери.

Невропатолог говорит: да, плохой аппарат. Но нет такого аппарата, который нельзя отладить на действительной военной службе. Жалобы еще есть?

Подросток, замявшись, отвечает: меня, знаете, последние дни очень нервирует необычная задержка месячных. Не знаю даже, что такое.

Невропатолог говорит: это ничего. С кем не бывает. Годен к строевой. Следующий.

Психиатр говорит: психических заболеваний в роду не было? Белых горячек? С гаражей в детстве не падал? Как ты понимаешь пословицу «Где тонко, там и рвется?»

Хирург говорит: дай позвоночник прощупаю. Расстегни. Так. Можешь застегиваться. Искривлений нет.

Окулист говорит: читай. Другим глазом.

Стоматолог: не дергайся, не у хирурга.

Наконец он вошел в белую дверь, стал на ковре перед призывной комиссией и отрапортовал, как научила функциональная тетка перед дверью:

— Товарищ военком, призывник такой-то прибыл.