Посидит в одиночку, вспомянет всех, ведь это и его жизнь прошла, да и пойдет обратно той же тропой, которую сам и протоптал. Когда-то дорожка к кладбищу от церквушки протоптана была, но уж давно нет и прихода того, что на несколько деревень был: обезлюдел край, и церковь закрылась. Теперь все тропинки начинались и заканчивались у его избы. Дед протоптал их, как ему короче было: до пасеки, до погоста… И за дровами, если их не хватило до весны, дед своей тропинкой ходил, по которой зимой сани с дровами тащил.

Идти до погоста было недалеко: через поле да перелесок. Вот только на поле, бывало, задувало лихо и приходилось шапку натягивать на уши. «Оттого и ушанкой зовется. А куда без нее в холодные русские зимы? — приговаривал дед, щуря глаза от ветра, и, улыбаясь, добавлял: — И почему у нас на Руси в какую сторону ни пойди, ветер всегда в лицо? Может, стезя наша такая?»

Последней в их деревне бабка Марфа померла, так Василий три таких же деревушки обошел, чтобы еще трех мужиков собрать в помощь на похороны.

Как деревня с одним жителем устояла? Одному Богу известно: может, потому, что неподалеку воинская часть была и километрах в двадцати подальше лагерь для заключенных был, а кабель-то электрический, что к ним пролегал, через дедову деревню тянулся.

Не раз уж ему говорили, что снесут в округе все брошенные деревни, под застройку коттеджных поселков земли отдадут. «Но когда это еще будет? Может, я и доживу свой век спокойно? Да и земли вокруг пустует много. Поживем — увидим. А люди, что остались, пусть всего-то несколько человек, а все ж люди?» — бывало, задумывался дед и не верил слухам.

Иногда ближе к ночи в полнолуние садился дед на ступеньку крыльца и смотрел, как появлялись звезды и поднималась луна. Вроде и ночь наступала, а светло было как днем — каждый кустик, каждое деревце тень бросало. «Творение Божие, — думал Василий, — Эх родина ты моя! Здесь родился, жизнь прожил здесь, а когда придется, здесь и в землю родную лечь хочу».

Летом, как темнело, окна в двух домах все же светились. То пришлые были, так их дед называл.

Соседкой с Василием через забор селилась на теплое время Нюра: молодая еще, крепкая и разбитная бабенка. На зиму она медсестрой устраивалась в больницу, что в райцентре, а летом увольнялась и сюда — в деревню. Она и избу-то не подправляла, разве что дед ей крышу подремонтировал, чтобы от дождя спрятаться можно было. Грядками все занималась и цветами: простыми цветами, самыми дешевыми, что раз посадил и сами много лет растут. Любил дед сесть около забора и цветами ее любоваться. Любил смотреть, как она с грядками управляется: супружница его все вспоминалась, такая же ухватистая была. Нюра-то подол сарафана высоко подоткнет и часами возится, не разгибаясь, то так, то этак к деду поворачиваясь; знала она, что ноги ее мужикам нравятся: крепкие, но не жилистые, а гладкие и манящие деда куда-то в даль прошлого. А уж как лето за половину перевалит, так только и слышно было от нее: «Огурчика хочешь, дед Василий?» Такая могла бы и еще чего предложить, да только стар был дед для озорства: время его вышло, отгулял свое.

Через три участка от деда мужик в избе поселился, только, скорее, бомжевал он в этой избе, а не жил; говорил, что Валентином зовут. Ни разу дед не видел, чтобы мужик тот по хозяйству что-то делал, а только рано утром частенько уходил куда-то и вечером сильно уставший, тяжело дыша, возвращался, неся мешок на себе, и обязательно с водкой Валентин каждый вечер был. Видать, на районную свалку ходил. Тоже, надо сказать, работенка: туда десять да обратно десять километров, выходило на круг двадцать. Далековато, пусть даже и на попутке ехал часть пути. А еще служивым сигареты и водку продавал или на вещи выменивал. Валентин тот жил в деревне весь год. Вот частенько долгими зимними вечерами сталкивались они вдвоем с дедом о смысле жизни — о том, как правильно жить.

— А зачем работать, дед? Я не работаю, а смотри, и сыт, и пьян каждый день. И Господь наш в Евангелии говорил ученикам своим, что вы, мол, кто со мной пойдет, чтобы ничего с собой не брали: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут… и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?»

— Оно-то так, да в народе говорят: «На Бога надейся, а сам не плошай!» — возражал дед.

Умный был Валентин, начитанный: тоже по вечерам, хоть и с водкой, а все книжки читал. Никак его дед переспорить не мог, что, как сам жизнь прожил, так и другим надо ее в поте лица прожить. Но друг без друга уже и не могли они: нет-нет и придет вечерком Валентин к деду поговорить. Да и дед, бывало, все на часы поглядывает, когда же тот объявится.

Так и жили в деревне: втроем летом — зимой вдвоем.

Как-то в зимний вечер дед с Валентином сидели в дедовой избе, чай пили, хотя Валентин все порывался почаще водочки в рюмки наливать, но Василий за этим строго следил: «Не ровен час, развезет Валентина, как и любого алкоголика, так что придется его либо спать у себя укладывать, либо нести на себе в его избу».

Старик предложил проветрить избу, а то накурили, а заодно и самим свежего воздуха вдохнуть. Вышли во двор — а тут кусты, деревья все в снегу стоят, редкий снег искрится снежинками, а на сугробах яркими звездочками переливается, луны и звезд не видать, а небо светлое.

Вернулись в избу, начали разговор о романе «Война и Мир».

— Длинный роман, затянутый и кончается ничем, — сказал Валентин. — Сократил бы его раза в три, ничего бы не изменилось, суть осталась бы той же.

— Бывает, человек всю жизнь читает, а до сути так и не может добраться, — ответил Василий задумчиво. — Может, и ты, Валентин, так и не понял Льва Николаевича? А ведь он и сам-то всю жизнь суть жизни искал. А еще может быть, что и не нашел он суть-то, оттого и роман так кончается?

— Ладно, дед, давай нальем, тут без водки не разберешься, — сказал Валентин.

Василий пить отказался, да и пил-то он помалу, каждый раз приговаривая про себя: «Прости, Господи, за грехи мои», — налил себе чая.

Ну а Валентин один махнул рюмку.

Посидели, помолчали, каждый о своем о чем-то задумался. И вдруг оба вздрогнули. Переглянулись — может, послышалось. Но через некоторое время опять какое-то царапанье в дверь.

— Ты, дед, дверь-то не забыл закрыть? — шепотом спросил бомж.

— Закрыто, точно говорю, — ответил дед, подошел к двери и еще раз подергал за дверную ручку.

— Кто там? — негромко, но придав голосу твердость, спросил старик.

— Откройте, совсем до смерти замерзну, — раздался слабый шепот с сильной хрипотцой.

Бомж сорвал со стены старое дедовское ружье, забился в угол избы и почти прокричал, дрожа от страха:

— Не открывай, ни за что не открывай! Патроны где, дед?

Дернулся Василий к чулану, а потом опомнился:

— Нет патронов, почитай, лет двадцать как нет, — а сам нарочно подошел к комоду и ящики из него выдвинул и задвинул, делая вид, что искал патроны.

Подскочил Валентин к комоду и все из ящиков на пол вытряхнул — действительно, нет патронов. Отбросил ружье и схватил нож со стола. Посмотрел на него дед: стоит, ощетинился весь, а вид-то у него жалкий, и нож в руке трясется. «Такой и не поможет, если что, на себя надеяться надо».

Взял Василий кочергу у печки, подошел к двери и еще раз спрашивает:

— Ты, мил-человек, кто будешь-то?» — а сам посмотрел в дверной глазок и разглядел, что парень лежит.

— До смерти ведь замерзну, пустите! Чуть отогреюсь и уйду.

Немного подумав, отодвинул тихонечко дед защелку на двери, подождал еще и резко открыл настежь дверь, держа кочергу наготове. Глядит — солдатик молодой.

— А что лежишь-то, вставай, — сказал дед.

— Не могу: нога поранена, подвернул, пока по лесу плутал.

Василий помог ему вползти в избу, раздел и усадил на диван, дал ему чая и спрашивает:

— Что ж случилось с тобой? Воинская часть-то всего в семи километрах будет?

— Подожди, дед, дай отдышаться. Иваном меня зовут, — только и выговорил гость, а у самого руки, ноги — все тело трясется.